Алхимики - [90]

— Не уйду, даже если меня начнут гнать взашей, — со значением ответил пикардиец. — Разве что выберусь ненадолго в бегинаж, но вернусь так скоро, что ты и глазом моргнуть не успеешь.

— Что за дело у тебя в бегинаже? — спросила Бриме ревниво. Он рассказал, и она воскликнула:

— А ведь это и есть случай, удобный нам обоим! Герцогиня покровительствует бегинкам: раз или два в неделю в общину посылают девушек раздавать милостыню от ее имени. Я попрошусь сегодня сама, и поеду в закрытых носилках; а ты спрячешься в них, и никто тебя не увидит.

— Прелесть моя! — расхохотался Ренье. — Да ты и дьявола обведешь вокруг пальца!

Бриме шлепнула его по губам.

— Не богохульствуй. Нам, женщинам, хитрости дозволительны, ведь мы не столь умны, как мужчины.

Но, говоря так, она смеялась, и Ренье тоже. Потом они поцеловались еще раз десять или двадцать и расстались. А пикардиец позвал Стефа и велел ему найти для голландца дело. Мошенник не подвел, и случилось так, как сказала Бриме. И по дороге к бегинажу пикардиец на радостях измял ей платье. Но недовольной она не осталась.

Явившись к госпоже Хеди, Ренье отдал ей три серебряные марки. Весьма довольная бегинка поведала ему о том, как Виллем Руфус провел ночь, а потом проводила его в пристройку и оставила там со стариком.

Виллем Руфус спал, и Ренье сел в стороне, чтобы его не тревожить.

На философе была чистая рубашка, под ним — свежие простыни, и тюфяк взбит, как следует. Но лицо его стало таким, что сердце у Ренье екнуло: это было уже не лицо, а изжелта-бледная восковая маска, с коричневыми пятнами старости на лбу и щеках, с набрякшими синеватыми веками, с заострившимися, как у мертвеца, чертами, с запавшим подбородком и зубами, косо торчавшими из приоткрытого рта. Прежде столь мягкое и добродушное, оно выглядело теперь совсем иначе: в нем проступило что-то непримиримое, жестокое, отталкивающее и одновременно столь жалкое, что пикардиец невольно отвел глаза.

Ему захотелось уйти, и он встал, но тут же опустился обратно. Жалость и отвращение накатывали на него поочередно; и то, и другое шло из самой глубины души. Он подумал, что есть смысл в том, чтобы умереть молодым — ведь смерть не так жестока, как старость, она разрушает, но не обезображивает. Самое прекрасное тело старость превращает в кусок гниющего мяса; не освобождая души, разъедает плоть и выпускает наружу все самое гнусное и уродливое. И печать смерти на лице дряхлого старика выглядит вдвойне отвратительней. Думая об этом, пикардиец впервые устыдился своих чувств. Но поделать с ними он ничего не мог.

Наконец Виллем зашевелился и открыл глаза. Поначалу он водил ими вокруг, точно слепой, потом его взгляд прояснился.

— Христос с тобой, юноша, — сказал он рассеянно. — Скажи, утро сейчас или вечер?

— Ближе к вечеру, мэтр, чем к утру, — заметил пикардиец.

Старик покосился на него, часто моргая, и вдруг спросил:

— Это ты, Ренье? У меня в глазах мутится. Я принял тебя за другого. Да ты и похож на него, сынок.

— На кого же мэтр? — спросил Ренье.

— На него, — повторил Виллем, — на моего друга. Бог знает, сколько лет назад мы с ним водились — кажется, тогда я был не старше, чем ты сейчас… Память меня подводит, но то, что случилось давно, я помню лучше того, что было вчера. Вот сейчас мне приснилось, что тот мой друг вошел в комнату и сел рядом со мной, но комната — не эта, а другая — та, что мы когда-то делили в Гейдельберге… И мой друг Исаак ничуть не изменился… Мы говорили с ним, как в прежние времена, а потом я увидел тебя и принял за него…

— Как чувствуете себя, мэтр? — спросил Ренье, когда старик замолчал.

— Лучше, право, лучше, — ответил Виллем, перебирая руками по одеялу.

— Брат Андреас волнуется за вас.

— Ах, не стоит. Болезни — удел стариков, так уж мир устроен. Дай Бог вам, дети мои, исправить его к лучшему… — Философ беспокойно шевельнулся и попросил воды.

Напившись, он горестно вздохнул и впал в глубокую задумчивость. Желая развлечь старика, Ренье стал рассказывать о том, как их принял епископ, но вскоре заметил, что философ не слушает его. Он сказал:

— Вы устали, мэтр, отдохните. Я приду в другой раз.

И Виллем ответил:

— Ничего, сын мой. Скоро у меня будет остаточно времени, чтобы отдохнуть.

— Такого отдыха я никому не желаю, — сказал пикардиец.

Старик снова вздохнул.

— Когда ты говоришь, сын мой, я слышу эхо. Как будто кто-то уже произносил эти слова. Когда это было? Кто это говорил? Ты это или мой друг Исаак? Вы так похожи, что я теряюсь. Я словно распят между прошлым и настоящим, и будущее мое возвращается к прошлому, как змей, кусающий собственный хвост. Все повторяется… Если бы ты знал, Ренье, сколько мучений причиняет новый виток жизни в момент, когда твое время истекает. Голова кружится от этих видений…

— Что вам привиделось, мэтр? — спросил пикардиец с любопытством.

— Я видел змея, пригвожденного к кресту, и белое покрывало над телом мученика. А за ним — сонм огней, растянутых между небом и землей… Ах, сынок, я вижу так много, но уже не понимаю, что значат эти видения. Разум мой не в силах принять их, он слабеет, мысль притупляется… Запомни, потеря рассудка страшнее смерти. Перестав осознавать себя, человек подлинно исчезает из мира. Сохранит ли душа свое осознание после смерти, или, возвращаясь к Богу, все мы делаемся безлики? Я узнаю это — скоро, очень скоро…