Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7 - [31]

— Разойдись, — говорит комбат, и батальон расходится по палаткам.

— Суки, — повторяет Аркаша. Непонятно, про кого он — про пэтэвэшников или про комбата с Лисицыным.

— Пидарас, — шепчет Фикса.

Полночи пэтэвэшники висят напротив нашей палатки, и сквозь незавешенный тамбур нам видно, как они раскачиваются на дыбе. Их плечи прижаты к ушам, головы склонены на грудь. Сначала они пытались подтягиваться на руках, менять позы и как-то устраиваться поудобней, но сейчас затихли. То ли спят, то ли без сознания. Под одним в блестит лужа мочи.

В штабе слышен гомон, шакалы пьют водку. К двум часам ночи они основательно накачиваются и снова вываливают на плац. Начинается вторая серия.

Подвешенных освещает полоска света. Шакалы ставят под дыбой два “тапика” и подсоединяют провода к пальцам ног пэтэвэшников. “Тапик” — это армейский телефон, ТА-57. В него вмонтирован генератор, и чтобы позвонить, надо покрутить ручку. Генератор вырабатывает ток и на том конце провода раздается сигнал.

— Ну что, пидарасы, будете ещё патроны продавать? — Спрашивает Лисицин и крутит ручку телефона.

Солдат на дыбе начинает дергаться, его бьют судороги.

— Чего ты орешь, гондон? — кричит Лисицын и бьет его ногой по голени. Потом снова крутит ручку “тапика”, солдат снова орет. Лисицын снова бьет его. Так продолжается довольно долго, может полчаса, а может и больше. Офицеры нашего батальона превратились в организованную банду и существуют отдельно от нас, от солдат. Они — "шакалы", по-другому их в армии никогда и не называли. А шакалы они шакалы и есть.

Чего можно ждать от офицеров кроме избиения, если они сами росли в казармах? Их избивали, когда они были курсантами, их и сейчас избивают в линейных частях. Полковники через одного умеют только визжать и бить, на виду у подчиненных делая из лейтенанта, капитана или даже майора стонущего взъерошенного сопляка. Генералы больше не выносят взысканий полковникам, они просто бьют в морду. Наша армия — рабоче-крестьянская, доведенная до отчаяния вечным безденежьем, до озверения оголодавшая, бесквартирная, отодранная и избиваемая всеми напропалую независимо от знаков различий, бесправная — не армия, а стая — вобрала от уркаганского люмпена все самое худшее, весь беспредел, и законы в ней волчьи. Какие на хрен солдаты, когда своих детей кормить нечем. Грамотные, желающие служить офицеры в ней долго не задерживаются, остаются только те, кому жить негде и кого кормят байками о квартире, или те, кто двух слов связать не может и ни на что другое не способен, кроме как крушить молодняку зубы. Они-то и поднимаются вверх по карьерной лестнице — не потому, что лучшие, а потому что других нет. Привыкшие с самого низа избивать и получать, избивают и получают до самого верха, и учат этому остальных. И нас давным-давно приучили. Пиздюль стал универсальным языком армии.

Лисицыну надоедает крутить “тапик”.

Он накидывает на одного из подвешенных бронежилет и стреляет ему в грудь из пистолета.

От удара тело отбрасывает назад, солдат раскачивается, словно боксерская груша; он подтягивает ноги к животу и хрипит. Легкие у парня теперь отбиты напрочь. Лисицын хочет выстрелить ещё раз, но комбат отводит его руку, боится, что тот промахнется спьяну и попадет в живот или в голову.

Мы не спим, уснуть под эти крики невозможно. Не страшно — громко просто.

Я закуриваю сигарету. В Моздоке было также. Кого-то избивали на взлетке, а я лежал, укрывшись одеялом с головой, чтобы свет не резал глаза и не так были слышны крики, и думал — хорошо, что сегодня не меня. Четыре года прошло, а ничего не изменилось в этой армии, и еще пройдет десять раз по четыре года и ничего не изменится.

Крики на плацу прекращаются, офицеры уходят в штаб. Теперь слышны только стоны. Тот, в которого стреляли, натужно хрипит, пытаясь протолкнуть в себя воздух, кашляет.

— Задолбали ныть, — говорит взводный из своего спальника. — Эй, вы, полудурки, если не утихомиритесь, я вам организм нарушу! — орет он в предбанник.

На плацу замолкают. Летёха засыпает.

Я наливаю во фляжку воды, Аркаша кидает мне вдогонку пачку “Примы”:

— На, дай им покурить.

Я выхожу на улицу, прикуриваю две сигареты и поочередно втыкаю их в разбитые губы. Пэтэвэшники молча курят, мы не разговариваем. О чем тут поговоришь?

Над омоновским блокпостом в районе элеватора взлетает осветительная ракета, затем красная сигнальная. Завязывается перестрелка. Короткие очереди шелестом разносятся по степи. Затем с крыши элеватора начинает работать пулемет. Там стоит наша восьмая рота, они забрались на высоченные двадцатиэтажные корпуса и могут простреливать половину города. Похоже, пулеметчик видит чехов, он бьет прицельными короткими очередями. Вскоре перестрелка утихает, омоновцы запускают зеленую ракету — отбой.

Сигареты дотлевают. Я затаптываю бычки и даю пэтэвэшникам воды. Они жадно пьют. Я вспоминаю, что у нас ещё остались сухари. От этой мысли мне становится смешно — им сейчас только сухари грызть, от зубов, небось, ничего не осталось.

Батальон засыпает.

На утреннем разводе подвешенных снова избивают, но уже не так сильно, как вчера. Они уже не отворачиваются, лишь тихо стонут. После избиения зампотех отвязывает веревки, новобранцы мешками падают со столбов. Они не могут встать, не могут поднять затекшие руки, их кисти почернели, пальцы скрючены. Комбат ещё несколько раз бьет их ногами, затем разрывает их военные билеты.