Алгоритмы истории - [11]

Структура исторических технологий

   …Теперь, освоившись в духовном пространстве темы, попробуем посмотреть, как будет выглядеть историко–социологическая концепция Маркса, если реконструировать ее, устранив смещение, перекос в фундаменте.

   Сохраним краеугольные для марксизма понятия «труд», «производство», но только демистифицируем их. Повторим: труд или производство — это преобразование той или иной материи (придание ей нужного человеку образа, опредмечивание знания) с помощью той или иной энергии и орудий.

  Как следует из предложенной дефиниции, в производстве есть два начала: информационное, то есть целеполагающее, программное («конкретное») и энергетическое («абстрактное»); но это не два аспекта, в которых можно рассматривать труд, не его отраслевая и всеобщая формы, а два начала любого трудового процесса.

  Предметом «материей» производства может быть вещество природы, могут — сами люди, могут — знаковые системы. И природные материалы, например, бумага и краска, и человеческий материал, например, актеры, используются в этом последнем случае тоже, однако в особом качестве: как носители информации.

  В зависимости от предмета труда мы можем различить: материальное производство, политическое производство, и духовное производство, представляющее собой специализированные формы изначально единого общественного труда–производства.

  Энергетическим источником производства, преобразователем вводимой в производство энергии может быть сам человек, то есть мускульная сила работника, может — тягловое животное, может — машина, двигатель. С появлением каждого очередного энергетического источника человек не перестает затрачивать силы, но его физические усилия все больше концентрируются в сфере конкретного, целеполагающего начала труда, становясь таким же транслятором мысли, команды, как энергия мозга и нервной системы.

  Столь же различные формы может иметь и вводимое в производство знание. Это более сложная тема, но она существенно упростится, если понять: подобно тому, как для социолога важно не то, что именно производят люди, а то, как они производят, в разговоре о знании тоже важно не его конкретное содержание, а его форма, исторический тип.

  Первый тип знания, реализовавшегося людьми в производстве, — мифологическое знание. Это знание никто сознательно не творит, оно складывается объективно, как бы само и существует в виде устойчивой традиции, меняющейся чрезвычайно медленно. Мифологическое знание отличается синкретизмом, слабой дифференцированностью различных сфер: технологии, идеологии, права, то есть плана материальной деятельности и плана отношений в сообществе.

  Связь различных начал в мифологическом знании и «устный» характер коммуникативного бытия не допускают его сколько‑нибудь заметной и субъективной модификации: изменение технологии здесь равносильно религиозному и социальному диссидентству, индивидуальное творчество, окажись такое возможным, было бы разрушительным, гибельным для системы, отчего и использование подобного знания — это рабское копирование канонов.

  Недифференцированность мифологического знания не позволяет разделить его между разными группами общества; оно может «делиться» лишь на знание и незнание. Со временем, с накоплением и усложнением мифологического знания его хранителями выступают старейшины, а затем жрецы. Жрецы — «служители культа» но, в отличие от священников следующей эпохи, они — носители не особого (религиозного, «духовного»), а всеобщего, универсального знания, то есть и священники, и правители, и «специалисты» (технологи, агрономы, врачи, художники) в одном лице.

  Второй тип знания: канонический, «коллективно–субъективный», «фольклорный». Он возникает в результате эволюции и кризиса мифологии, ее конструктивного, относительного регресса. Иллюстрацией обсуждаемого явления может служить разложение мифологии на религию и фольклор. Постепенное развитие мифологии, в том числе и сращение мифологий, происходящее в силу политических причин, приводит к ее переусложнению и выявлению функционально неравноценных частей. Одна часть получает статус господствующей, высшей, «священной», закрепляясь поначалу традицией, а затем, что особенно важно, письменностью, становясь собственно религиозным заветом — «Писанием». Другая часть утрачивает сакральный смысл, превращается в «ослабленные мифы» (К. Леви–Стросс), в «мифы, в которые не верят» (В. Я. Пропп). Но миф, в который не верят, утративший безусловность завета, — это уже не миф, а притча, аллегория, сказка. Текстуально, «физически» миф может при этом не меняться — меняются его функции, его смысл.

  «Ослабленный миф» постепенно рутинизируется, стирается, превращается в схему, жанрово–сюжетный канон, который каждый сказитель волен модифицировать, создавая всякий раз новую версию, вариацию исходного общеизвестного архетипа. То есть появляется индивидуальное творчество, однако не авторское, а лишь исполнительское, создающее не новое оригинальное произведение, а новые версии традиционного архетипа, новые воплощения «идеального образца».