Алеша, Алексей… - [2]

И тут же расхохотался:

— Билеты — это дело дохлое. Хочешь уехать — пойдем со мной.

«Аферист», — подумал я, но делать нечего — пошел.

— Думаешь — жулик? Некоторые говорят, что я похож… Ну да ничего, будем знакомы. Дема Волохов.

Он пожал мне руку, весело взглянул в глаза.

— Левым не видишь?

— Не вижу.

Как он с первого взгляда определил мой недостаток, непонятно.

Он подхватил мою корзину и быстрым шагом двинулся сквозь лабиринт товарных вагонов, платформ, пахнущих керосином цистерн. Мне открылся мир, о котором я не подозревал. Оказывается, здесь, среди вагонного хаоса, живут сотни людей, успевших даже наладить своеобразный быт. На веревках, натянутых между вагонами, сохли пеленки. Кто-то стирал белье в оцинкованной ванне, кто-то играл на гармошке «Амурские волны». Дочь и мать уютно расположились на пустой платформе — мать «искала» у дочери в волосах.

Волохов ориентировался во всем этом, как у себя дома. Он заговаривал то с одним, то с другим, и все его знали.

— Третий день стоим, — сказал он мне с досадой. — Как примерзли. Ни туда ни сюда.

Вовсе он не был жуликом. Скорее — рубаха-парень.

Пока мы шли, он расспрашивал:

— Алексей — божий человек?.. А почему один?

Я ответил. Он сразу поделился и своими горестями:

— У меня семья в Челябинске. Чертова война захватила меня в командировке, да еще я в Москве в больницу попал, две недели отвалялся… Теперь вот вернусь, отчитаюсь на заводе в деньгах, винтовку в руки — и обратно… А отчитаться надо. Нельзя прослыть напоследок вором… А вот и наша теплушка!

Откуда он выкопал это слово? Я слышал его от мамы, когда она рассказывала о гражданской войне, о далеких, как мне казалось, навсегда ушедших годах.

Дема подвел меня к открытой двери товарного вагона:

— Лезь! Здесь еще свободно.

Я было послушался его, но из вагона раздались протестующие голоса:

— Ты что? Сдурел? Яблоку негде упасть.

— Лезь, никого не слушай, — командовал Дема, забрасывая мои вещи в глубь вагона. Из вагона неслось:

— Это что ж такое? Корзинкой по голове! Так и дураком недолго стать…

— Ну, до чего молодежь нахальная пошла.

— Куда прешь, псих?

Все население вагона бурно протестовало против моего вселения. Если б не Дема, я бы отступил, но он действовал решительно.

— Молодежь у нас героическая! — покрикивал он, подсаживая меня в вагон. — Молодым везде у нас дорога!

Дема изо всех сил впихивал меня в вагон, а чьи-то сильные руки выталкивали обратно. Особенно старались две девушки. Я успел заметить, что одна из них весьма миловидна.

— Девочки! — закричал Дема. — Да вы посмотрите, кого я вам привел! Красавец писаный. Сами потом спасибо скажете. Нынче мальчишки на вес золота…

Послышался смех, оборона ослабла, и Деме удалось впихнуть меня. Я огляделся: посреди вагона стол из двух ящиков. Справа и слева нары. Народу, конечно, много, но не настолько, чтобы не нашлось места еще двоим-троим.

Неожиданно появилась Шурочка. Я увидел ее издали. Она шла между вагонами, о чем-то глубоко задумавшись. И чему я, дурак, обрадовался? Ведь все совершенно ясно… Она была в военной гимнастерке, в короткой юбке защитного цвета и в черном берете со звездочкой. В руках несла сетку. Она прошла бы мимо, если б я ее не окликнул.

Улыбнулась мне без особой радости. Губы улыбались, а сама оставалась деловитой и серьезной. Я спрыгнул к ней и, чего со мной никогда не случалось, неожиданно для самого себя, поцеловал ей руку. Один палец у нее был забинтован. Я спросил:

— Порезала?

— Да, в палате стекла мыла.

— Раздавила?

— Нет, стекольщик оставил осколок, а я не заметила…

— Как же ты так? Неосторожно.

Надо было говорить, но о чем? За несколько дней мы, оказывается, так отвыкли друг от друга, будто не виделись несколько лет. Но нельзя же стоять и молчать.

— А форма тебе к лицу, — сказал я. — Ну-ка, покажись. Только ты запачкалась.

На спине у нее было заметно пыльное пятно.

— Под вагонами лазила, пока до тебя добралась. На вот. Это тебе.

Она протянула мне авоську.

— Что это?

— Все нужное: папиросы, тушенка и вот это. Чтоб не простужался…

Она вытащила из сетки замечательный свитер — толстый, должно быть, очень теплый, из коричневой шерсти.

Папиросы и тушенку я взял, а от свитера отказался.

— Чей он? — спросил я. — Василия?

Она не ответила.

— Как хочешь… Ты здоров?

— Вполне. А почему ты спрашиваешь?

— Мне показалось, что ты какой-то не такой.

— И ты не такая…

Никогда в жизни я не испытывал еще такого двойственного чувства. Передо мной стояла самая родная на свете и вместе с тем — бесконечно чужая. Я рад был видеть ее и желал только одного — чтоб она поскорее ушла.

— Поедем со мной, — предложил я, и мне стало страшно, что она согласится.

— Зачем? — спросила она.

Постояли рядом, не смотря друг на друга.

— Я пойду, — сказала Шурочка. — Пока доберусь…

— Ты торопишься?

— Приедешь — напиши.

— Обязательно. А ты тоже. Если будет что от Юрки — сообщи.

Мне хотелось обнять ее на прощанье, но она сделала вид, что не заметила моего движения. Протянула руку.

— Не очень жми.

— Больно?

— А ты как думаешь?

Она повернулась и пошла, потом остановилась, нашла меня глазами, помахала рукой. Я ответил ей.

Зачем она приходила? Хотела увидеть? Или просто выпал свободный часок? Или нечаянно потянуло к прошлому? Ведь не играла же она со мной… Внезапная догадка ошеломила меня. Зачем гадать? Шурочка просто по-бабьи пожалела меня. Пожалела… Вот до чего я докатился — вызываю у людей жалость. Нет, этого я ей простить не мог…