Алексей Толстой - [60]

.

Вместо утраченных петербургских Толстой приобрел новые московские знакомства и среди них — три пары сестер: Цветаевы, Герцык и Крандиевские, — так что Толстому сам Бог велел о сестрах написать. Знакомство с первыми из этой троицы произошло еще в январе 1911 года, когда Толстой ненадолго приезжал из Петербурга в Москву (накануне суда по поводу обезьяньего дела) и подарил взятой под опеку Волошиным совсем молодой еще поэтессе Марине Цветаевой свой только что вышедший сборник стихов «За синими реками». Цветаева дала ему в ответ первую свою, изданную за свой счет тиражом 500 экземпляров книгу «Вечерний альбом»: «Графу Алексею Н. Толстому с благодарностью за книгу. Марина Цветаева.

Москва, 28-го января 1911 г. Я ж гляжу на дно ручья, Я пою, и я ничья»^{249}.

Последнее есть перифраз его стихотворения «Мавка» (у Толстого было: «Я лежу и я ничья») — свидетельство того, что Цветаева книгу Толстого внимательно прочла. Однако более регулярными их встречи стали только после переезда его в Москву. «Посещение Макса и Эфронов. Голые комнаты. Марина Цветаева и ее муж. Сестры Эфрон. Ломание кроватей. Макс в уединении гадает по руке… У Марины Цветаевой. Блины. Толкающиеся гости. Узкая комната наверху. Вонючая лампочка. Стихи Макса о Лиле. Чтение стихов Марины с Асей»^{250}, — записывал Толстой в дневнике.

Зимой 1912/13 года Марина с Асей и их мужья часто бывали у Волошина в арбатских переулках. Существует предположение, что именно с легкой руки Толстого эта квартира стала называться обормотником, Толстой часто ее посещал и, таким образом, вместо оставшейся в Петербурге одной великой поэтессы века стал дружить с другой.

«Волошинская компания состоит из двух частей: «обормотников» — сюда входит своеобразная коммуна — мать Волошина (старуха в штанах и казакине!), он сам и две сестры Эфрон, Лиля и Вера. Они живут все на одной квартире, которую они сами окрестили именем «обормотник»… — фиксировала Хин-Гольдовская. — Остальные: Марина Цветаева, двадцатилетняя поэтесса, жена 19-летнего Сережи Эфрона, ее младшая сестра Ася, тоже замужем за каким-то мальчиком (обе эти четы имеют уже потомство — у Марины девочка, 6 месяцев, у Аси такой же мальчик, причем каждый из этих младенцев перебывал у 6 кормилиц — по одной на месяц!). Я называю эти «менажи» «Детский сад» (Марина, Ася, Майя — 18-летняя русская француженка, пишет — и как читает! — очаровательные французские стихи), так сказать, естественные «сочлены» «обормотника». Толстые хотя и тесно с ними дружат, но уже понемножечку «отодвигаются» от этого кочевого табора и стремятся занять более солидное положение. Кандауров и Богаевский — что-то вроде почетных, сочувствующих посетителей. Как зрелище, вся эта компания забавна чрезвычайно. Сестры Эфрон очень хороши собой, особенно Лиля. Марина и Ася вдвоем читают Маринины стихи. Стройные, хорошенькие, в старинных платьях, с детскими личиками, детскими нежными голосами, с детскими вздохами, по-детски нараспев они читают, стоя рядышком у стенки, чистые, трогательные, милые стихи…»

Самое примечательное в этой записи — решение графской четы дистанцироваться от «обормотника». У Толстого были все основания задирать нос: в 1913 году он превосходил по своему литературному рейтингу и Цветаеву, и Волошина. Последний угодил в тот год в очередную неприятную историю, связанную на этот раз со статьей о Репине. Толстой вел себя аккуратнее, его издавали, о Толстом писали, он получал хорошие гонорары, дочку Марьяну воспитывала тетушка Мария Леонтьевна в Самаре, а граф с графинюшкой разъезжали и жили в свое удовольствие.

Их дом был хлебосолен, в нем часто принимали гостей, не исключено, что именно в этом доме произошла первая встреча Цветаевой и Софии Парнок, здесь совершенно точно чествовали на Масленицу 1914 года Маринетти («Народу столько, что ряженые толпятся в передней, в коридорах и даже на лестничной площадке. Теснота, бестолочь и полная неразбериха придают особую непринужденность маскарадному веселью. Маски сногсшибательно эффектны, смелы и разнообразны. <…> Один только Маринетти, итальянский футурист, гостивший в Москве, для которого, по слухам, весь сыр-бор и загорелся, бродил по залам без маски, в своем натуральном виде: смокинг, глаза маслинами, тараканьи усы — тип таможенного жандарма с итальянской границы»^{251}); Толстые общались с Кузьминой-Караваевой, Вячеславом Ивановым, который также переехал из Петербурга в Москву, с художником Мартиросом Сарьяном; но увлеченная живописью и театром Софья Исааковна (она, как уже говорилось, играла в Петербурге вместе с Любовью Дмитриевной Блок и, следовательно, часто бывала в отъезде) была не очень хорошей домашней хозяйкой, и порой возникали ситуации вроде той, что описаны в воспоминаниях художницы Юлии Оболенской, жены режиссера К. В. Кандаурова: «Константин Васильевич любил рассказывать, как, например, Толстые звали гостей на блины и забывали об этом. Гости приезжали и не находили хозяев. Или же приглашенные на обед являлись и заставали совершенно забывших о приглашении хозяев, которые спешно посылали за какой-нибудь сборной едой в трактир. Константин Васильевич заразительно хохотал, повторяя афоризм собственного изобретения: «Если ты едешь к Толстому на обед, пообедай прежде дома»