Алексей Толстой - [53]

Алексей Николаевич, бывший, вероятно, навеселе, дурачился как ребенок, и откровенно сказать, неумный ребенок[19]. Он надел наизнанку свою меховую шубу, бегал на четвереньках, распевал собачий гимн (сочинение Виктора Феофиловича), в котором каждый куплет заканчивался подражанием собачьему лаю; пользуясь своим званием «собаки», он хватал дам за ноги».

Не он один — так развлекались многие посетители «Бродячей собаки», эпатируя буржуазную публику, приходившую на них поглядеть. Было ли это действительно весело, искрометно или напоминало пир во время чумы, а точнее в ее преддверии? Много лет спустя Корней Чуковский в заметке «Прежние съезды писателей», опубликованной в «Литературной газете» 23 августа 1934 года, писал:

«Один пионер спросил меня: «Были ли прежде, в царское время, какие-нибудь съезды писателей?» Я ответил ему: «Были конечно. Еще бы. <…> Например, в «Бродячей собаке». <…> Так назывался ночной кабачок в подземелье, куда съезжались не только писатели, но и художники, музыканты, актеры. Там все стены и потолки были расписаны разными чудищами, на эстраде танцевали, играли, пели, читали стихи, а в тесных подвальных залах сидели за столиками сплошь знаменитые люди и, конечно, пили водку… вино… и смертельно скучали… Один замечательный поэт того времени так и написал о «Бродячей собаке»

Все мы бражники здесь, блудницы,

Как невесело вместе нам.

Пионер задумался, засмеялся, махнул рукой и убежал».

Воспоминания Чуковского удивительным образом пересекаются с бунинскими «Автобиографическими заметками», где в отличие от очерка «Третий Толстой» Бунин пишет о нашем герое безо всякой теплоты, раздраженно и зло:

«В петербургской «Бродячей Собаке», где Ахматова сказала: «Все мы грешницы тут, все блудницы», поставлено было однажды «Бегство Богоматери с Младенцем в Египет», некое «литургическое действо», для которого Кузмин написал слова, Сац сочинил музыку, а Судейкин придумал декорацию, костюмы, — «действо», в котором поэт Потемкин изображал осла, шел, согнувшись под прямым углом, опираясь на два костыля, и нес на своей спине супругу Судейкина в роли Богоматери. И в этой «Собаке» уже сидело не мало и будущих «большевиков»: Алексей Толстой, тогда еще молодой, крупный, мордастый, являлся туда важным барином, помещиком, в енотовой шубе, в бобровой шапке или в цилиндре, стриженный а-ля мужик; Блок приходил с каменным, непроницаемым лицом красавца и поэта; Маяковский в желтой кофте, с глазами сплошь темными, нагло и мрачно вызывающими, со сжатыми, извилистыми, жабьими губами…»

Трудно сказать, действительно ли так было или Бунин искусственно усадил на один ряд стульев трех «продавшихся» большевикам — Блока, Толстого, Маяковского. Вряд ли они сами могли оказаться на одной скамье: Блок «Бродячую собаку» не жаловал, а Маяковский появился в ней, когда Толстого там уже не было, ибо участие графа в проекте Бориса Пронина было очень недолгим.

Если 3 января 1912 года Толстой как должностное лицо обращался к Брюсову: «Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич! В субботу 7 января общество «Интимного театра» в своем подвале «Бродячая собака» устраивает conference по поводу 25-летия поэтической деятельности К. Д. Бальмонта. Мы надеемся, что Вы не откажетесь участвовать в этом чествовании. Заместитель председателя граф Алексей Н. Толстой»^{239}, то очень скоро его имя из анналов «Бродячей собаки» исчезло, и в том же январе Толстой писал театральному художнику К. В. Кандаурову: «Пью здоровье Москвы и да провалится Петербург к черту — скучный и вялый и неврастенический город». Последнее отзовется началом романа «Хождение по мукам», где некий дьячок времен Петра Первого будет кричать в кабаке «Петербургу, мол, быть пусту», а «Бродячую собаку» Толстой выведет в главе 23-й того же романа под названием «Красные бубенцы» не менее саркастически, чем Бунин.

Другим нововведением зимы 1911/12 года, но уже совсем иного рода, стал созданный Гумилевым «Цех поэтов» («Еще года за четыре до войны в Петербурге возникло поэтическое сообщество, получившее название «Цех Поэтов». В нем участвовали Блок, Сергей Городецкий, Георгий Чулков, Юрий Верховский, Николай Клюев, Гумилев и даже Алексей Толстой, в ту пору еще писавший стихи», — вспоминал позднее Ходасевич), куда Толстой сперва вступил, но быстро выступил — так же, как оставил «Собаку». Никто его оттуда не гнал, он ушел сам — почему? Ушел из «Собаки», ушел из «Цеха поэтов». Едва ли тут дело в Сологубе и отрезанном год назад хвосте. Причина должна была быть более сущностная. Однозначно ответить на вопрос какая, трудно, хотя существует оброненная кем-то из литературоведов фраза, что «Бродячая собака», по мнению Толстого, отказалась от своих задач, но опять же каких?

Косвенный ответ можно найти в мемуарах актера Мгеброва: «Официально «Бродячая собака», кроме весны 1912 года, во многом потеряла для меня свою прелесть. Когда же началась иная эра не столько романтического подполья, сколько коммерческого предприятия, я почти совсем порвал с Прониным. <…> Борис Пронин при всех своих достоинствах обладал очень крупным недостатком, а именно — слишком большим примиренчеством с тем самым буржуа, против которого именно он провозгласил свое знаменитое «эпате ле буржуа». Если вчера Борис клялся своим друзьям, что под своды его энтузиазма не проникнет ни один мещанин от искусства, ни один филистер, вообще ни один «фармацевт», как в шутку назывались тогда буржуа, то сегодня этот же Борис раскрывал широко двери для всех и даже для «фармацевтов». <…> Как только «Бродячая собака» вышла из подполья и превратилась в буржуазный кабачок, тотчас же искусство свелось в ней на нет, ибо в таверне оно никогда не расцветет, несмотря ни на какое хотя бы самое изысканное окружение»