Алексей Толстой - [47]
Участник того маскарада Николай Оцуп писал об этом происшествии: «Резкий и прямой Сологуб обыкновенно говорил в лицо все, что думал, и не таил про себя злобу. Но случалось ему, и по сравнительно ничтожному поводу, серьезно возненавидеть человека. Эту ненависть испытал на себе Алексей Толстой. Произошло это из-за обезьяньего хвоста.
Для какого-то маскарада в Петербурге Толстые добыли через Сологубов обезьянью шкуру, принадлежавшую какому-то врачу. На балу обезьяний хвост оторвался и был утерян. Сологуб, недополучив хвоста, написал Толстому письмо, в котором называл графиню Толстую госпожой Дымшиц, грозился судом и клялся в вечной ненависти. Свою угрозу Сологуб исполнил: он буквально выжил Толстого из Петербурга. Во всех журналах поэт заявил, что не станет работать вместе с Толстым. Если Сологуба приглашали куда-нибудь, он требовал, чтобы туда не был приглашен «этот господин», то есть Толстой. Толстой, тогда еще начинавший, был не в силах бороться с влиятельным писателем и был принужден покинуть Петербург»>{212}.
Вл. Ходасевич, автор, пожалуй, самых лучших мемуаров Серебряного века, прямо имени Алексея Толстого не называл, но, очевидно, именно в связи с этой историей позднее писал о Сологубе: «О нем было принято говорить: злой. Мне никогда не казалось, однако, что Сологуб деятельно зол. Скорее — он только не любил прощать. После женитьбы на Анастасии Николаевне Чеботаревской, обладавшей, говорят, неуживчивым характером (я сам не имел случая на него жаловаться), Сологубу, кажется, приходилось нередко ссориться с людьми, чтобы, справедливо или нет, вступаться за Анастасию Николаевну».
Воспоминания Оцупа и Ходасевича подтверждают и письма, которые в начале февраля 1911 года Сологуб стал рассылать своим знакомым. Среди них был Верховский.
«Дорогой Юрий Никандрович,
я с большим огорчением узнал, что Вы продолжаете поддерживать отношения с графом Алексеем Николаевичем Толстым. Образ действия графа Ал. Ник. Толстого таков, что для меня невозможно быть в обществе его друзей. Преданный Вам Федор Тетерников»>{213}.
Верховский ответил Сологубу тотчас же:
«Дорогой и глубокоуважаемый Федор Кузьмич! Мне было очень грустно читать Ваше письмо. Вы как бы спрашиваете меня, какие отношения предпочту я: с Вами — или с А. Н. Толстым? Неужели возможно ставить этот вопрос? <…> Отношения между мною и Толстым невозможны»>{214}.
Удовлетворенный таким поворотом Сологуб писал Верховскому, объясняя, а точнее, нагоняя еще больше тумана на свою блажь: «Мы бы не ставили вопроса в такой форме, если бы видели в этом только личное столкновение. Но я думаю, что этот случай имеет общее значение, как показатель той нестерпимой грубости нравов, которая вносится в последнее время в литературную среду все настойчивее»>{215}.
Впрочем, не совсем блажь. Толстого было решено проучить, чтобы почистить литературные нравы и поднять общую дисциплину в литературном классе. Рассуждения и логика гимназического учителя, каким и был Сологуб в течение 25 лет своей жизни. И в этом смысле понятно, почему суровый взгляд Федора Кузьмича упал именно на Алихана — слишком вызывающе тот себя вел. Вообще, если попытаться найти во всей литературе Серебряного века человека наиболее далекого и чуждого Сологубу, то это будет именно герой этой книги. Разве что огромный литературный талант объединял их, в остальном — два полюса. Графского рода Алексей Толстой с его распахнутостью, добродушием, легкомыслием, с его счастливым детством; окруженный любовью и лаской, избалованный матерью Алихан, Алешка, которому многое прощали, и потомок крепостных Федор Тетерников — «кирпич в сюртуке», угрюмый, нелицеприятный человек, которого в детстве нещадно пороли, розгами загоняя в него знания, автор не только стихов и романов, но и учебника по геометрии, человек, оставшийся в памяти мемуаристов безрадостным стариком. «Всегда усталое, всегда скучающее лицо» (Тэффи); «Никто не видел его молодым, никто не видел, как он старел. Точно вдруг, откуда-то появился — древний и молчаливый. <…> Пенсне на тонком шнурке, над переносицей складка, глаза полузакрыты. Когда Сологуб их открывает, их выражение можно бы передать вопросом: «А вы все еще существуете?..» (Ходасевич); «Сологубу можно было тогда дать лет пятьдесят и более. Впрочем, он был один из тех, чей возраст определяется не десятилетиями, а по крайней мере тысячелетиями — такая давняя человеческая мудрость светилась в его иронических глазах»>{216}.
Последнее воспоминание принадлежит Георгию Чулкову, от которого Сологуб также потребовал прервать отношения с Толстым. Чулков ослушался: «Как я ни любил Федора Кузьмича, но решительно отказался принять такой «обезьяний ультиматум»>{217}.
Так начинался заговор вокруг Толстого, по нелепости своей напоминавший ссору между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем. «Инцидент с Толстым расширяется, теперь туда еще втюрился Юраша»>{218}, — записал 7 февраля 1911 года в свой дневник М. Кузмин (с. 259). Почувствовав, что что-то происходит, Толстой обеспокоился не на шутку. Между ним и Верховским произошло столкновение, и два дня спустя Толстой послал Верховскому вызов на третейский суд. Верховский, скорее всего, был только предлогом (поэтому Блок и писал о его невиновности), Толстому было важно прощупать, как относятся к нему генералы от литературы, коих оказалось по крайней мере два: посредниками на суде со стороны Верховского были Блок и Аничков, а со стороны Толстого — Чулков и Ященко. Суперарбитром был приглашен Вячеслав Иванов, которому 8 февраля 1911 года Толстой писал:
