Алексей Толстой - [163]

История, развернутая в будущие времена. Ну какой подполковник Тетькин станет так выражаться? Это не иначе как для Анатолия Васильевича Луначарского писалось.

Однако самым скользким местом в «Восемнадцатом годе» явился у Толстого не Тетькин, и не Телегин, и уж тем более не две сестры, но образ двух самых главных большевиков. Двух вождей.

«В небольшой сводчатой комнате сидело за столом пять человек — в помятых пиджаках, в солдатских суконных рубахах. Их лица были темны от бессонницы. На прожженном сукне, покрывавшем стол, среди бумаг, окурков и кусков хлеба, стояли чайные стаканы и телефонные аппараты. Иногда дверь отворялась в длинный, гудящий народом коридор, входил широкоплечий, в ременном снаряжении, военный, приносил бумаги для подписи.

Председательствующий, пятый за столом, небольшого роста человек, в сером куцем пиджаке, сидел в кресле, слишком высоком по его росту, и, казалось, дремал. Левая рука его лежала на лбу, прикрывая глаза и нос; был виден только прямой рот с жесткими усиками и небритая щека с двигающимся мускулом. Только тот, кто близко знал его, мог заметить, что в щель между пальцами, устало прикрывшими лицо его, глядит острый, лукавый глаз на докладчика, отмечает игру лиц собеседников.

Почти непрерывно звонили телефоны. Тот же широкоплечий в ремнях снимал трубки, говорил вполголоса, отрывисто: «Совнарком. Совещание. Нельзя…» Время от времени кто-то наваливался на дверь из коридора, крутилась медная ручка. За окнами бушевал ветер со взморья, бил в стекла крупой и дождем.

Докладчик кончил. Сидящие — кто опустил голову, кто обхватил ее руками. Председательствующий передвинул ладонь выше на голый череп и написал записочку, подчеркнув одно слово три раза, так что перо вонзилось в бумагу. Перебросил записочку третьему слева, поблескивающему стеклами пенсне.

Третий слева прочел, усмехнулся, написал на той же записке ответ…

Председательствующий не спеша, глядя на окно, где бушевала метель, изорвал записочку в мелкие клочки».

Ленин и Троцкий. Ленин, советующийся с Троцким. Троцкий, дающий Ленину совет.

Если б он знал тогда, чем это обернется…

Не продается вдохновение, но можно рукопись продать. Алексей Николаевич Толстой работал не за идею. Или не только за идею. Он работал за деньги.

16 июня 1927 года соредактор Полонского в «Новом мире» И. И. Скворцов-Степанов писал Толстому:

«Дорогой Алексей Николаевич, только что прочитал начало второй части Вашей трилогии. Оно захватило меня. Если дальше не спуститесь с достигнутого уровня, получится своего рода «гвоздь» художественной литературы за 27 год. И как кстати к 10-летию! Большой мастер виден в каждой строке и в каждом штрихе.

Но я нашел целесообразным вычеркнуть несколько строк на 2-й странице. Они совершенно правильно изображают настроение растерянного пришибленного человека. Но читатель не так умен и догадлив, как мы иногда думаем, — не поймет, что это мысли не автора, а именно пришибленного человека. Не ругайтесь»^{596}.

Толстой ругаться не стал. Он выпустил весь свой пыл в мае, когда перечислял Полонскому пять пунктов своей верности революции, и теперь его куда больше интересовало другое.

«Глубокоуважаемый и дорогой Иван Иванович, только что приехал с дачи и прочел Ваше письмо. Оно меня очень обрадовало и укрепило — стало быть, тот тон, который я с таким трудом искал, художественная концепция романа — производит нужное мне впечатление. Роман только-только разворачивается. Он охватит всю эмиграцию и революцию. Хватило бы у меня только сил…

Мне кажется справедливым просить Вас об увеличении моего гонорара до 400 рублей за лист…»^{597}

Дать ответ на последнюю фразу Скворцов-Степанов один не мог. 5 июля 1927 года Толстой писал Полонскому:

«Я получил от Ивана Ивановича крайне одобрительное и любезное письмо, что меня подбодрило в работе. Я ему ответил…

Я считаю справедливым увеличить мне полистный гонорар до 400 рублей за лист. Поверьте, что не жадность диктует мне об этом, а насущная необходимость. Слишком большое дело я на себя взял, чтобы в работе над ним мешали разные мелкие и досадные случайности, вроде того, чтобы экстренно доставать 100 рублей и проч.»^{598}.

«Признаюсь, я не предполагал, что Вы находитесь в таком тяжелом материальном положении, которое чуть не лишает Вас возможности закончить роман на тех условиях, которые Вами же были намечены, — отвечал Полонский Толстому. — Я, разумеется, ни на секунду не принял Ваших слов как угрозу. Какие могут быть угрозы редакции, которая со своей стороны предоставила автору исключительные условия для работы. Я помню, с большим трудом преодолел сопротивление конторы, заявившей, что аванс в 2000 рублей — сумма слишком большая. Тем не менее этот аванс Вам был выдан. Кроме того — гонорар в 300 рублей за лист — самый крупный гонорар, который мы платим.

Если при таких условиях Вы не сможете закончить роман — я первый очень пожалею об этом… Не скрою от Вас, этим Вы причините большой ущерб журналу, который всегда шел навстречу всем Вашим требованиям. Но, повторяю, здесь я поделать ничего не могу»^{599}.

Увеличил ли Полонский в конце концов гонорар, не так важно, потому что в любом случае жил пролетарский граф четыре года спустя после возвращения в СССР совсем не плохо, и уж во всяком случае намного лучше, чем любой из писателей-эмигрантов, от Бунина до Мережковского. Но не только благодаря роману.