Алексей Толстой - [14]

— Ну, вот и рассказ, только я не знаю — каким сделать конец, — и обернулась. Отец всхрапывал в кресле.

Матушка покашляла немного, развернула, свернула и вновь развернула листки и, взяв их за край, разорвала, затем скомкала и швырнула рукопись в угол…

Отец проснулся в испуге, но матушка, презрительно усмехнувшись, прошла мимо него прочь из библиотеки.

— Ну, вот мы с тобой и провинились, — сказал отец, разглаживая на конторке обрывки рукописи, — ну, ничего, я перепишу завтра, вот и все… А правда, хороший рассказ… Только, брат, когда встанешь до света, трудно после полуночи слушать рассказы».

Мы не можем сказать, отразились ли здесь истинные отношения между Бостромом и его женой и на чьей стороне симпатии рассказчика, но главное событие этого рассказа — смерть ребенка — перечеркивает все разногласия и заставляет умолкнуть спорщиков.

Конечно, это только рассказ, но судьба Александры Леонтьевны Востром — это судьба женщины, которая представить свою жизнь без литературы уже не могла, хотя занятие это долгое время не столько приносило доходы, сколько требовало расходов, и мать была вынуждена оправдываться.

«Ты говоришь в своем письме, дорогой Лелечек, что мне в Петербурге весело, я никак не могу назвать весельем то, что я испытываю. Сначала было даже очень тяжело, когда у меня дело не ладилось и я думала, что я даром трачу так много денег. Теперь, когда пошла удача, я очень рада ей, я рада, что мне можно будет заниматься своим любимым делом — писательством и что мои произведения будут в печати. Это очень отрадная мысль.

Вчера, дружочек, ездила я в Царское Село. Это уездный городок Петербургской губернии, где часто теперь живет молодой император. Конечно, всего города я не видала, но то, что я видела, было прелестно. Представь себе широкую улицу, с одной стороны дома, буквально тонущие в массе деревьев, с другой стороны — длинный бульвар. Все деревья осыпаны инеем, и вся эта картина белая, чистая, залита голубым электричеством высоких фонарей, так что свет льется сверху. Получается картина, похожая по своей красоте на декорацию»^{52}.

В Царском Селе Толстой поселится в конце двадцатых (тогда оно будет называться Детское Село), а пока что мальчик получал домашнее образование и в городе бывал редко. Сохранилось воспоминание Е. П. Пешковой, которая училась в Самарской гимназии, о маленьком Толстом и его матери в один из их редких приездов в город:

«Около нас села мать с прехорошеньким мальчиком, не похожим на других детей. Мальчик был одет в темный бархатный костюм, курточку с большим кружевным воротником и короткие штанишки. На ногах — носочки и туфли с бантами. Мальчик нам понравился, и мы окрестили его «маленький лорд Фаунтлерой». Он производил впечатление вялого ребенка, с несколько сонным выражением лица, со светлыми локонами на голове. Мы пытались с ним заговорить, но он дичился и жался к матери.

Его мать — пышная блондинка — показалась нам дамой строгой и важной. Она объяснила нам, что мальчик растет один и стесняется. Предложили ему поиграть в прятки. Он отнесся к делу серьезно и чуть не плакал, когда его находили»^{53}.

Толстой позднее полагал, что детское одиночество пошло ему во благо: «Оглядываясь, думаю, что потребность в творчестве определилась одиночеством детских лет: я рос один в созерцании, в растворении среди великих явлений земли и неба. Июльские молнии над темным садом; осенние туманы, как молоко; сухая веточка, скользящая под ветром на первом ледку пруда; зимние вьюги, засыпающие сугробами избы до самых труб; весенний шум воды, крик грачей, прилетавших на прошлогодние гнезда; люди в круговороте времени года, рождение и смерть, как восход и закат солнца, как судьба зерна; животные, птицы; козявки с красными рожицами, живущие в щелях земли; запах спелого яблока, запах костра в сумеречной лощине; мой друг Мишка Коряшонок и его рассказы; зимние вечера под лампой, книги, мечтательность (учился я, разумеется, скверно)… Вот поток дивных явлений, лившийся в глаза, в уши, вдыхаемый, осязаемый… Я медленно созревал…»

Причина, по которой Алеша рос один, — страх Александры Леонтьевны перед графом, его настоящим отцом. «Услыхала я от Саши следующее, что боится, что граф отнимет Алешу, что уже были такие намерения»^{54}.

К этому времени Александра Леонтьевна, так и не примирившись с Николаем Александровичем, примирилась по крайней мере со своими родителями.

«Граф Н. А. Толстой добился было и того, что родители Александры Леонтьевны отреклись от нее и в течение нескольких лет отказывались ее принимать, — писала в своих мемуарах Софья Исааковна Дымшиц. — Тетя Маша рассказывала мне, что, желая сломить упорство родителей, Александра Леонтьевна отправилась к ним зимой, взяв с собой Лелю (как она звала маленького Алексея Николаевича). Когда ее родители вышли на крыльцо, из саней выскочил маленький мужичок в тулупе, повязанный оренбургским шерстяным платком, и бросился целовать бабушку и дедушку. Старики прослезились и приняли дочь с внуком. Так Алиханушка помирил мать с ее родителями»^{55}.

Сама же М. Л. Толстая вспоминала:

«Старики решили, что времени прошло много, что Сашина жизнь наладилась вчерне и что старое можно забыть. Они очень об Саше скучали. Свидание было радостное, а Алеша сразу завоевал деда, он с ним возился по целым дням. Отец очень искусно подражал голосам животных: то изображал петуха, то курицу, то барана и т. д. Но что было всего интереснее — это серебряные большие отцовские часы, которые так хорошо тикали. Внук и дед усаживались на низеньком диванчике и мирно проводили время. Алиханушка оказался кумиром и завоевал сердца деда и бабушки…»