Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка - [39]

У Монтефиоре остановилась и Клара Цеткин.

Александра застаёт её, как всегда, за письменным столом с ворохом рукописей, газет, журналов. С обычной нервной торопливостью Цеткин сообщает о положении дела, о задачах дня. Отсутствующий взгляд, красные пятна на лице свидетельствуют о том, что она озабочена, занята...

   — Не хочу вас сейчас задерживать и отрывать от дела, поговорим после. А пока я пройду к Монтефиоре, — говорит Александра.

   — Вот и отлично! Вы не сердитесь, что я с вами не могу побыть сейчас? — И её милые, близорукие глаза с виноватым видом близко-близко глядят на Александру, а улыбка делает её лицо чарующим, живым.

Дора Монтефиоре — высокая, крупная женщина с энергичными, почти мужскими движениями.

Она — бабушка, но огонь энтузиазма и вера в любимое дело молодит и красит её.

Скромное жилище Монтефиоре полно своеобразной поэзии. Как ласкает глаз этот английский грот, этот домашний комфорт, носящий такой яркий отпечаток индивидуальности хозяина дома. Портреты всех времён и стилей, книги, цветы, глубокие, заманчивые кресла, мягкие подушки, низкий диван, вделанный в нишу окна, и за ним живое, трепещущее природными красками панно: Темза, с её живописными ивами и зелёными лугами...

   — Кто это? — спрашивает Александра, разглядывая портрет, — тонкое, гордое лицо и горькая, непокорная складка у губ.

   — Разве не знаете? Оскар Уайльд. Мой любимый поэт. Вот здесь у меня полка его сочинений...

Оскар Уайльд — любимец ортодоксальной социалистки, этого в Германии не встретишь.

С Монтефиоре и Цеткин Александра прощается до вечера — на семь часов назначен митинг ASS.

Митинг ASS проходит в центре Лондона. В зале уже толпится публика. И какая пёстрая! Хорошенькие, кукольные мисс в светлых, воздушных платьях звенят браслетами, а рядом худые пролетарские лица женщин со сгорбленными спинами, в помятых блузах, в старых, обтрёпанных юбках. Джентльмены, с тщательными проборами, в смокингах и ослепительно белых рубашках, и тут же широкоплечий рабочий с обмотанным вокруг шеи шарфом вместо воротника.. Где на континенте увидишь что-нибудь подобное? Хорошенькая мисс весело и непринуждённо болтает с кавалерами в потёртых одеждах, а работница в невзрачной блузе и шлёпающих башмаках ведёт дружескую беседу с соседом в смокинге. Здесь — все товарищи, все свои, все социалисты. Однако зал, вмещающий около двух тысяч человек, заполнен едва ли наполовину. А между тем на эстраде цвет английских социалистов ортодоксального крыла. Широкоплечая фигура Хайдмана, славное, умное лицо Квелча, а рядом статный старик сэр Чарлз Дилк, составитель известного билля о реформе английской системы представительства. Его осанка благородного лорда, его безукоризненный чёрный сюртук, его седая голова так и просятся на картину и так типично английски, что кажутся ненатуральными. Может быть, это прекрасно загримированный актёр, играющий выигрышную роль либерального лорда со всеми неизбежными, традиционными качествами: благородством, великодушием, мягким сердцем и сочувствием к угнетённым?

А вот и героиня, сбежавшая со страниц английских назидательных романов для целомудренных девиц: леди Варвик, доподлинная леди, родственница короля, одна из владелиц крупнейших графств, по собственной воле, следуя влечению сердца, поступившая в ряды армии неимущих. На ней идеально простое чёрное платье. Лицо статуйно-прекрасное, над золотыми волосами ореол чёрной шляпы со страусовыми перьями. И только неприятно дисгармонируют с выдержанной строгостью костюма огромные бриллианты в ушах прекрасной леди. На эстраде находится и её дочь, кукольно хорошенькая, но совершенно бесцветная юная особа.

За графиней — гордая голова Бернарда Шоу. И тут же худая, некрасивая работница, с угловатыми манерами, в поношенной, скромной одежде. Но отчего же зал полупуст?

   — Мы сделали всё, что от нас зависит, — объясняет Александре член ASS: были и плакаты, и статьи, и объявления, но что поделаешь — сама идея ещё не приобрела популярности. Мужчины находят, что вопрос не актуален. Женщины тянутся к суфражисткам...

   — Отчего же партия не проявит больше энергии? В Германии в таких случаях выпускают специальные листовки, прибегают к устной агитации.

   — У нас это не принято, — сухо отвечает функционер.

Поучений англичане не любят.

Говорит Хайдман. Как всегда, умно, деловито, но сухо. Много тонкой иронии. Публика её тотчас схватывает: в Германии, пожалуй, над сарказмом между строк не рассмеялись бы. Но что-то холодное в его манере, и даже пафос, прибережённый к концу, не греет, кажется заученным.

Сэр Чарлз Дилк ведёт с публикой непринуждённую беседу. Иронически, почти добродушно, развенчивает он всю сложную избирательную систему .Англии, столько лет служившую идеальным прообразом для демократических мечтаний жителей континента. Аристократически белые руки с тонкими пальцами старого красавца грациозно жестикулируют, и странно не вяжется его осанка благородного лорда с демократическим содержанием его речи.

Леди Варвик читает свою речь по записке, монотонно, безжизненно.

На простонародном местном наречии, несколько грубовато, ведёт свою агитацию худая работница. Но сколько своего, индивидуального в её речи. Полное отсутствие тех заученных общих мест, без которых в Германии не обходится ни одно выступление малоопытного оратора. У этой всё своеобразно, всё своё, пожалуй, даже свой социализм, но он понятен массе: это то, что грезится усталой в будничной, непрерывной борьбе за существование душе, это мечта о сладком отдыхе, без стерегущей, неотвязной заботы о завтрашнем дне.