Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка - [30]

   — Я поеду в твоём вагоне. Билет у меня уже есть.

В купе он устроился у окна, напротив Александры.

Она молча сидела, опустив голову.

   — Петя... — Глаза умоляюще подняты к нему.

   — Что?

   — Мне так трудно!

   — Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел? Ты хочешь, чтобы я непременно «понял» тебя? Нет! Не хочу, не хочу! Слышишь? — В его лукаво смеющихся задорных глазах блеснули слёзы. — Если тебе больно, порви с ним. Ну соберись же с духом! Слушай, ведь ты же самостоятельная женщина, ни в чём от него не зависишь. Ну любили друг друга, ну были счастливы... Но ведь это ушло. Ты сама говорила, что после нашей встречи «там» оборвалось. Что же тебя держит? Ваша дружба? Растолкуй ты ему, что ваша дружба от этого не иссякнет. Или твой властелин в самом деле -такой собственник, что раз ты от него ушла — баста! Ты для него перестала существовать? Вот ты меня зовёшь легкомысленным мальчишкой, а разве я тебя буду меньше любить оттого, что ты не осталась со мной, а вернулась к нему? И разве наша дружба от этого завянет? Положим, что ты её не ценишь... Где же ей до вашей утончённой духовной связи. Но ты же знаешь, что бы ни случилось с тобой, я всегда приду на помощь... Знаешь ведь? — добавил он, взяв её за руку.

   — Знаю, — тихо и радостно прошептала Александра.

   — Ну вот видишь, мой зверёк, моя умная самостоятельная женщина, стоящая на коленях перед созданным её же руками кумиром. Ты это чувствуешь. Сердцем чувствуешь. Зачем же ты от меня убегаешь? Зачем же ты мне делаешь так больно, так больно...

   — Петенька, милый, не надо! Это ужасно. Тут ты страдаешь, там — он.

   — Опять «он». Хотя бы сейчас-то не поминала его. «Он страдает». Из-за того, чтобы не страдал Плеханов, она убивает лучшее, самое ценное, что есть в человеке, свою любовь, свои порывы... Глупая, унижающая и его и тебя жалостливость, трусость.

   — Я не из-за него, Петя, не только из-за него.

   — А из-за кого же? Из-за меня, что ли? Не хочешь меня сделать несчастным, как ты писала, связывая меня с такой мятущейся душой, как ты? Да я и не собирался никогда себя связывать. Кто тебе это сказал? Мне ли, теоретику экономического раскрепощения крестьян, мечтать о цепях? Ты знаешь, как я люблю свою свободу. Свою и твою. Да, твою.

   — Постой, Петя, ты всё не о том говоришь. Если я решила всё оставить по-старому, то, право же, не из глупой жалости. Как ты не понимаешь, что моя душа срослась с ним? Семь лет жизни, семь лет совместной борьбы. И такая близость. Ведь я так его люблю. И мы так друг друга понимали. Ну конечно, последнее время было что-то не то. Что-то нарастало. Какой-то холод. Особенно после той ночи в Английском саду и после его неправильной оценки причины поражения московского вооружённого восстания в декабре 1905 года... А впрочем, всё так переплелось. Тогда в беседке Моноптерос я решила тебе отдаться только потому, что Георгий Валентинович глубоко ранил моё сердце своей фразой: «Не надо было браться за оружие!»

   — Ах вот оно что... Но ведь ты сама говорила, что нашла во мне товарища и что моя вера в тебя окрылила твою душу, что только благодаря нашей любви ты и смогла написать книгу «Половая мораль и классовая борьба». Это неверно? Ты это будешь отрицать теперь?

   — Нет, верно. — Она уныло качнула головою. — Но тем хуже. Это ещё больнее. Да, ты настоящий товарищ. Но это ничего, ничего не меняет... У нас с Плехановым слишком много скреп. Если я порву с ним, я сама буду несчастна. Всегда. Я буду томиться, буду мучиться за него, за себя. А ты, ты ведь только легкомысленный мальчик, и у тебя всё это пройдёт. Ты всё забудешь.

   — Ну разумеется! Не стреляться же мне после того, как ты так откровенно предпочитаешь мне Плеханова. Ну и иди, иди к нему! И начните целоваться заново. И пишите ваши книги. А я... — Его чувственные губы задрожали.

   — Петя, милый, не говори, не говори так, я не могу! — Она взяла его руку, стараясь заглянуть в глаза.

   — Ну что ты смотришь так? — впервые произнёс он без напускной небрежности в голосе. — Ну чего просят эти глаза? Хотят, чтобы я их поцеловал? Чтобы я сказал, что хочу смотреть в них долго-долго, пока не загляну в самое сердце, в твой тайник, куда ты так неохотно пускаешь? А меня пустила? И была такая, как ты есть, без этой напускной добродетели. Ты думаешь, я не вижу тебя всю, всю! Ты думаешь, я не знаю, что и тебя тянет ко мне по-прежнему, что, если я поцелую тебя так, как целовал в Английском саду тогда, в первую ночь, ты растаешь вся в моих объятиях? Глупая, нелепая, милая. Ну брось это лицемерие! Будь опять сама собою. Зачем, зачем ты выдумала эту пытку? Ведь как больно-то! Смеюсь, а у самого... Нет, я тебя так не пушу. Ты должна дать мне обещанный прощальный поцелуй. А там, там посмотрим. И если и после того ты вернёшься к нему, ну туда тебе и дорога! А сейчас ты поедешь ко мне на Конюшенную... Я так ждал тебя! Каждый вечер... Каждый вечер... И цветы стояли, как ты любишь... Ты должна, слышишь? Ты должна это сделать для меня. Это так мало.

   — Петя! Пойми... Невозможно... Я не смогу ему в глаза смотреть. Эта двойственность... Ведь это пытка, пытка!