Александра Федоровна: последняя русская императрица - [3]

Мой дядюшка, который до этого молчал, будучи всегда таким экономным в расходовании слов, вдруг заметил:

— Владимир Петрович, и не только его одного… Но его все здесь знают, за его голову установлена награда — миллион франков…

Моей тетке не понравилось его замечание, она быстро своей ладошкой закрыла ему рот:

— Замолчи, Алек. Прежде, тут хвастаться нечем, и потом…

Разговоры в комнате возобновились. Граф Игнатьев взял со стола свою чашку чая. Две девушки помогали хозяйке за ширмой готовить бутерброды и раскладывать их на тарелки. Полковник Ромашов поднялся со своего места, подошел к новоприбывшему.

— Не нуждается ли Ваше превосходительство в какой-либо помощи?

Мой дядюшка, прервав свое молчание, присоединился к хору предложений.

— Володя, если тебе понадобится мое такси…

Граф Игнатьев благодарил всех, раскланиваясь во все стороны.

— Мне нужна помощь всех вас, друзья мои! Как здорово, если можешь рассчитывать на всех вас. Знаете, наше общее несчастье порой для меня принимает парадоксальный оттенок какого-то чуда. Доброта часто скрывается от нас…

— Измена тоже, — перебила его княжна Баратова. Кто мог подумать, что Алексей Лавров погибнет? И где, в Женеве!

— Будем же благоразумны, — прошептал Николай. — В Париже нас все любят, но все равно здесь полно шпиков…

Я была просто поражена тем, что я услыхала в этом номере гостиницы на улице Карно, Время шло. Давно пора возвращаться домой. Я знала, что дома получу взбучку, но все равно у меня не хватало силы-воли, чтобы оторваться от участников этой теплой встречи, такой странной, такой искренней, и в то же время такой таинственной.

Там произнесли одно имя, которое, как мне казалось, я слышала от своего отца, — Алексей Лавров.

Я не осмеливалась спросить об этом у тети. Я затерялась среди ее гостей, меня никто не замечал и таким образом мне удалось остаться…

Княгиня Баратова уступила мольбам своих почитателей и снова запела.

По ее черным, словно угольки, глазам, можно было догадаться, что она находится во власти сильнейших эмоций, которые не так просто скрыть. Как у настоящей цыганки, голос ее жаловался, умолял, молил… все разговоры в комнате умолкли. В ней воцарилось нечто, похожее на скрытую религиозную пылкость. Она превратилась в тайный храм во время богослужения.

Само это место встречи, обстоятельства, приведшие к ней, судьба каждого присутствовавшего, его сущность, — казалось, теперь были где-то далеко, обо всем этом было забыто, или скорее, все растворилось в общем духовном причастии.

Подобные впечатления я испытывала во время долгих стояний с отцом в храме Александра Невского, что на улице Дарю.

Беда, постигшая страну, ее религию, настолько остро переживалась всеми эмигрантами, что их искусственной беззаботности теперь как не бывало, и все они демонстрировали единение славянского духа в чужом краю.

* * *

В доме отца, когда заходил разговор о русских самодержцах, все непременно осеняли себя святым знамением.

То, что мне становилось известно о пережитой ими трагедии, меня волновало, но я всегда при этом чувствовала едва заметное умолчание, о чем-то важном, касающемся самой царицы. И это наблюдалось не у мужчин, а, как это ни странно, у дам, которые демонстрировали свою сдержанность порой на грани враждебности. Часто по вечерам к моим родителям приходила дочь одного знаменитого скульптора по фамилии Юрьевич. В ней не было особого величия, но ее очаровательное личико было столь совершенных черт, что можно было без всяких преувеличений назвать ее внешность истинно царской. Она была подружкой детства моего отца, и они постоянно предавались воспоминаниям о Санкт-Петербурге, об их жизни в деревне, недалеко от Москвы, где часто летом собирались все члены их семей. Они часто говорили о том, как они подолгу, часами, катались на коньках зимой, как мчались на санях, как посещали вместе редкие балы, на которых и состоялся их общий дебют.

Ольга Юрьевич, с несколько надменной улыбкой, упрекала моего отца, действуя ему на нервы:

— Ну-ка, вспомните, Константин Александрович, вы абсолютно не обращали никакого внимания на мое красивое новое платье, которое я надела в первый раз… а венок из роз, который был у меня на голове, вас ничуть не трогал!

Мой отец, конечно, возражал, но она, не давая ему говорить, продолжала:

— Вы устремляли свой взор только в глубину зеленой гостиной, где императрица принимала столько почестей…

Не без мягкой дерзости мой отец отвечал ей:

— Помилуйте, дорогая моя Ольга, я ведь был тогда молод и поступал точно так, как все молодые люди, там присутствовавшие…

— То есть вы хотите сказать, что я там не была самой красивой? Так?

Ее уверенность кокетки усиливалась из-за нахлынувшей на нее ревности.

— Вы, конечно, были самой красивой, — завышал оценку мой отец, но, согласитесь, императрица сияла, словно солнце».

— Северное солнце, — уточнила разочарованная Ольга Юрьевич.

— Как вам угодно… но у меня северное солнце вызывает большее очарование…

— Потому что оно обманчиво…

— Любой свет создает свой мираж, Ольга. Северное сияние уводит вас значительно дальше…

Явно недовольная такими словами, наша очаровательная визитерша повернулась к моей матери, которая прислушивалась к их разговору со сдержанной к ней симпатией, к этой подружке детства моего отца, которая каждый раз, когда приходила к нам, казалось, старалась ослепить его своей красотой, неотразимой силой своих чар.