Александр Зиновьев. Прометей отвергнутый - [238]

.

Не на того напали.

До конца года в российской прессе появится ещё серия концептуальных статей и интервью Зиновьева антизападнистского содержания: в газете «Завтра» — «Я никогда не ронял чести русского человека» (беседа с А. Прохановым, июнь), в «Правде» — «Я считаю советский период вершиной русской истории» (беседа с В. Кожемяко в двух номерах, июнь), «Модель из вечной мечты» (беседа с В. Большаковым, сентябрь), «Конец русской контрреволюции» (статья к годовщине октябрьских событий 1993 года), «Психическая атака на русский характер» (беседа с В. Большаковым, декабрь). Он ни словом не отступит от своих взглядов.

Он всегда смотрел в глаза противнику. И никогда не воевал с поверженным врагом. Махать кулаками над трупом считал делом бессмысленным и позорным. Он признавал только реального неприятеля. В 1990-е им стал для него стремительно набиравший мощь западнизм. И он все силы свои сосредоточил на этом направлении. Он вполне отдавал себе отчёт в том, насколько неравны их возможности. Он прекрасно понимал, что он — песчинка в сравнении с Западом, которому он бросил вызов. Но его это не смущало.

В праздничные новогодние дни начала 1995 года Зиновьева посетил в Мюнхене корреспондент газеты «Костромской край» Е. Зайцев, привёз с малой родины привет и подарки, горсть земли из родного Пахтино. Робел перед великим земляком, внимательно осматривался по сторонам, подмечал особенности обстановки и поведения. В своём очерке он запечатлел Зиновьева в домашней обстановке. Редкое, драгоценное свидетельство.

По указанному адресу на Завитсштрассе Зайцев прибыл загодя. «До назначенного времени оставалось минут сорок, когда подошёл к дому. Трёхэтажный белый особняк на шесть квартир. Весь в зелени. У соседнего дома огромнейшая русская берёза. Если бы она не росла за забором, мог бы подумать, что её посадил наш земляк. Улица односторонняя, окнами смотрит в поле, хотя не на самой окраине города. Перед встречей надо чуть-чуть успокоиться, привести мысли в порядок. Пошёл вдоль улицы, а вернее, по дороге, которая пересекает поле. По сравнению с Касселем здесь меньше снега. Стоят настоящие заросли какого-то культурного растения. Вокруг десятки заячьих следов — по ночам, видимо, прибегают косые лакомиться зеленью в город. Удивительно, не правда ли? Дошёл до ближайшего перекрёстка, вернулся. Стою спиной к дому, наблюдаю за уличной жизнью, где, кроме автомобилей, никого нет. Сам держу в голове — может, хозяин в окно увидит. И точно, не успел подумать, как открывается входная дверь. По увиденным портретам узнаю того, кто мне нужен.

— Вы, наверное, ко мне?

— Конечно. Только, кажется, ещё рановато.

— Проходите, — радушно приглашает хозяин.

Знакомимся. Рукопожатие крепкое. Среднего роста.

Выглядит моложе своих лет. Клетчатая рубаха массового пошива, вязаный джемпер из грубой шерсти, в котором, кажется, можно ходить по улице среди зимы. Мягкие джинсы и мягкие тапочки. Всё, пожалуй, как у русского горожанина. Густые чёрные брови, высокие залысины. <…>

Что касается квартиры, то, конечно, многие россияне могут ей позавидовать. Но в Германии я был и в гораздо лучших, не говорю уж об особняках. На пороге встречает ворчливый пёс невиданной мною породы по кличке Шарик. Огромный-преогромный бурого окраса шпиц. В породе не ошибся — это вольфшпиц, то есть волчий.

Хозяин проводит меня в гостиную, а сам зашёл в детскую помочь одеться дочке Ксюше, которой ещё нет и пяти лет. Шарик остаётся со мной. Стоило пошевелиться, как он зарычал — вот это охранник. А повертеть головой нужно, чтобы осмотреться, как поживает русский мудрец. Диван и кресла, пара шкафов, забитых до отказа книгами. Моя близорукость не позволяет прочесть заглавия на корешках, тем более шрифт латинский: тут и книги хозяина, и других авторов. Телевизор. Наряженная ёлка — до православного Рождества остаётся три дня, а до старого Нового года — десять, поэтому ёлку не разбирают.

Но вот и Ксеня выбежала — удивительно русское лицо у ребёнка. Сразу же начинает хвастаться куклами. Тоже вполне по-русски. Папа останавливает её:

— Давай-ка, Сеня, гостя накормим сначала. Небось с дороги проголодался. <…>

Идём на кухню. Оборудование — как на любой другой в какой угодно городской квартире. Может, чуть лучше, может, чуть похуже. Шкафы на стенах, небольшой столик, почему-то показавшийся мне нашего производства. Необычной для себя нахожу электроплиту. Её верхняя часть как будто из зелёного стекла. Только поставил кастрюльку, как под ней появился красный круг — уже разогрелась.

— Кормить буду щами и пельменями, — объявляет Александр Александрович. — Небось уже соскучился по русской еде? <…>

Садимся за столик — Шарик между нами. И тут он охраняет хозяина. Правда, на нечаянные толчки с обеих сторон реагирует одинаково — рычит.

— Что будете пить? — хозяин выставляет початые бутылки „Московской“, коньяка и вина.

Останавливаюсь на вине. Себе Александр Александрович наливает глотка два: если не был в жизни ярым борцом против алкоголя, то никогда и не увлекался им. Теперь тем более — годы берут своё. Так он объяснил свою символическую „порцию“. Полусухое вино приятно освежило, а таких вкусных щей, право, давно не пробовал. В русской семье даже на чужбине не забыли русской кухни. То же скажу о пельменях, которых в Германии не знают. Пока сидим обедаем, то и дело забегает Ксеня. И всякий раз она желает мне: „Приятного аппетита!“ Я даже рассмеялся.