Александр Михайлович Ляпунов - [17]

КРУШЕНИЕ

Досадливо морщась, Симонов беспокойно расхаживал по кабинету. С некоторой поры возникла у него новая забота, затруднительная и малоприятная. Вызвана она была заметно разладившимися отношениями Ляпунова с Ковальским. И раньше между ними чувствовалась какая-то натяжка, но до открытого неудовольствия не доходило. Последние же месяцы не раз принужден был ректор употребить свое влияние и свой авторитет, чтобы водворить среди них согласие. Несколько времени это удавалось, но с осени 1854 года обстоятельства повели дела круче.

В исходе августа к Симонову поступила докладная записка профессора Ковальского, в которой он жаловался на то, что директор обсерватории Ляпунов лишает его доступа к астрономическим инструментам, ставя разные стеснительные условия, и просил взойти в разбор. Адресована докладная была руководству факультета, но оно, не желая решать щекотливое дело, переправило ее ректору.

Только что Симонов имел с Ляпуновым тяжелое и долгое объяснение, которое, однако, так и не навело его на какое-либо решение. «Должно было мне раньше догадаться, куда клонится дело, — сокрушался он на свою близорукость, будто и впрямь знал, что мог бы предпринять, коли оказался бы прозорливее. — Нет, не замечалось доселе за Михаилом таких проделок, и мало это на него походит. Не иначе как заступил постромку сгоряча. Удивительная все же упорность! Что за причина сему — игра задетого самолюбия или ожесточение духа от неважных личных обстоятельств?» И Симонов тяжело вздохнул, вспомнив бледное, с глубоко запавшими глазами лицо Ляпунова в тот день, когда глухим, будто неживым голосом рассказал он о несчастье, постигшем его семью: Софья Александровна разрешилась мертворожденным ребенком. Показался он тогда Симонову неестественно спокойным. Отягченная горем жена его серьезно расстроилась в здоровье, а сам Михаил сделался рассеян и больше прежнего молчалив.

«Однако ж как мне быть?» — снова задумался Симонов, искоса взглядывая на злополучную докладную Ковальского, лежащую на столе. Чувства его разделялись, и он был тем немало затруднен. Сочувствие к Ляпунову противоборствовало в нем с желанием покончить дело так, чтобы не выглядело это потворством любимцу. «Конечно, раз забрал себе в голову Ковальский, что нужно ему обратиться от теоретических вычислений, которыми он до нынешнего времени удовлетворялся, к практическим наблюдениям, негоже противодействовать его видам и держать обсерваторию назаперти. Тут трудно извинить Ляпунова, — размышлял Симонов. — Но, взяв в соображение болезнь его жены, как не согласиться с тем, что свободный доступ в соседние с их покоями помещения во всякий час ночи крайне неудобен. Отсюда стеснительные условия и оговорки, которых не хочет понять Ковальский». Раздраженно тряхнув головой, он воскликнул:

— Не поладили! Не поделили инструменты! Знать, и взаправду всякая дележка разладчива.

Сомнения одолевали ректора, и он не спешил со своим приговором. Решение отлагалась день ото дня далее.

В еще большее смятение был бы ввергнут Симонов, когда б доподлинно представлял себе все обстоятельства трагической стороны жизни Ляпунова. С некоторого времени начал Михаил примечать, что испытывает непривычные для себя неудобства во время наблюдений: долее обыкновенного приходилось возиться с наводкой инструмента на звезду, напрягались чрезмерно и быстро утомлялись глаза. Все это отнес он на счет непомерных занятий многими бессонными ночами. Но как-то раз, вернувшись к инструментам после длительного вынужденного перерыва, нашел, что дело не только не улучшилось, а, напротив того, будто бы стало еще хуже. С похолодевшим сердцем признал Михаил, что зрение его утрачивает былую зоркость и остроту.

Нежданное открытие исполнило Ляпунова глубокой тревогой и печалью. Такая опасность никак не входила ему в голову, но за долгие месяцы наблюдений имел он полное время убедиться в справедливости ужасающей догадки. Тут нельзя было ошибиться, ведь у него на глазах год от году терял зрение отец. Все признаки ему слишком знакомы. Про деда по отцовской линии, Александра Михайловича, говорили, что под конец жизни он тоже ослеп от понесенных по службе ревностных трудов. Вот и Михаил подпал той же участи, да не в совершенных летах, как покойный родитель, а много раньше. Настигнутый коварным наследственным недугом, обречен он отныне постепенной слепоте. Отвратить фатальный исход нельзя. Со временем положение астронома-наблюдателя Ляпунова сделается до крайности несносным. Что станется с ним тогда, чем ему жить? Впереди представлялись тусклые, безотрадные, не наполненные содержанием дни. Неужто занять место отца за старым конторским столом в правлении университета? Не зная, на что надеяться, погрузился он в мрачное состояние. Но так как хранил в себе свою беду, то тайна его оставалась непроницаемой для окружающих.

Все три непосредственных участника описываемых событий пребывали в выжидательном положении. Симонов ждал, когда придет на мысль благое решение, втайне надеясь, что страсти как-никак утихнут, и все устроится само собой. Ковальский, сдерживая нетерпение, уповал на то, что высокое начальство, учинив разбор, дозволит ему по своему усмотрению распоряжаться нужными инструментами. Ляпунов, затаясь и мучась дурными предчувствиями, гадал, какую участь приуготовила ему судьба.