Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры - [194]

— Нет, я же обещал, и ты помни свое обещание — живи и будь счастлива.

— Ты придешь еще?

— Я всегда с тобой.

— Может, ты ошибся, наказав мне жить?

Но она не успела услышать ответ. Лаг разбудил ее плаксивым испуганным голосом: «Мама, что ты плачешь, проснись, мама…» Александр ушел, ушел! Этот гаденыш прервал ее сон. Таис во вневменяемом состоянии набросилась на сына с кулаками: «Как ты смел разбудить меня!» На крики сбежались люди — нянька, Птолемей. Он ударом кулака сшиб с ног истерически визжавшую няньку: «Почему оставила ребенка без присмотра?»

— Господин, госпожа спала, я лишь отвернулась на минутку… — оправдывалась та.

Таис пришла в себя и, увидев окровавленного ребенка, ужаснулась своему поступку. Она протянула к мальчику руки, но тот отпрянул и спрятался за подоспевшей Геро. Леонтиск выглядывал из-за двери, плача за компанию и завидуя герою дня Лагу.

— О, Афина, что я наделала?! — шептала Таис дрожащим голосом.

— Поди сюда, иди, не бойся, Лагусик, расскажи папе, что произошло.

— Мама кричала и плакала во сне. Я ее разбудил, мне страшно было, — всхлипывал малыш.

Птолемей утер ему сопли, слезы и кровь, поцеловал и ласковым голосом сказал:

— Мама больна, ты же знаешь. Ты хороший, большой и смелый мальчик. Мама не понимает, что она делает. Но она тебя любит. Не бойся маму, больше такого не случится.

Таис, которую душили слезы, наконец обняла ребенка:

— Маленький мой, извини, мой птенчик, мой бедный малыш!

Ребенок с перекошенным от плача ртом и натянутым носом очень походил на плачущую мать.

— Почему мне нельзя умереть, разве лучше сойти с ума? — рыдала Таис и не могла прийти в себя, пока ей не дали успокоительного, от которого она отупела, но затихла. Потом, когда все разошлись, и Геро решила, что Таис сейчас уснет, та неожиданно спросила:

— А где Александр?

— Александр, — поперхнулась Геро, не зная, что сказать.

— Да. Он только что был здесь. Куда он делся?

— Он умер.

— Какая ерунда. Что вы все заладили. Он никогда не оставит меня, я его знаю… Но как болит голова! — Таис охватила голову руками и терла виски, тяжело вздыхая. — Ах, как же мне плохо! — простонала она, отвернулась к стенке, свернувшись костлявым клубочком и дрожа всем телом.

Геро с тяжелым сердцем вышла из ее комнаты.

Иногда больное сознание Таис проявляло неожиданную изворотливость. Один раз ей удалось обмануть всех и через крохотное оконце убежать в пустыню, да так, что ее кинулись искать только утром. Адонис — кто же еще — первый забеспокоился, лая всю ночь. Он же нашел ее в песках, оцепеневшую не столько от холода, сколько от досады, что ни змеи, ни скорпионы не покусились на нее и не принесли долгожданной смерти.

«Нет, Таис, нет». Он по-прежнему распоряжался ее жизнью.

Пребывая в темнице своей болезни, она едва воспринимала жизнь. К тому же, ее тщательно оберегали от травмирующих новостей о том хаосе и кошмаре, который наступил после неожиданной смерти Александра в Вавилоне 10 июня 323.[54] «Мой труп еще не успеет остыть, а они перегрызутся между собой», — прозорливо заметил как-то Александр. Именно так и случилось, слово в слово.

Сознание стерло из памяти Таис его смерть. Вернее, она просто теряла сознание, если вдруг какие-то вспышки памяти на мгновение высвечивали картины тех страшных десяти дней. Лишь годы спустя она научилась выдерживать эти воспоминания, но немедленно гнала их прочь, замещая на прекрасные картины из тех трех тысяч счастливых дней, которые они прожили вместе.

Проклятый Вавилон, проклятая малярия (если это была она), проклятая зависть богов, наказывающих тех дерзких смертных, которые уподобляются им. Проклятая жестокость жизни, которая ломает тех, кого не может согнуть. Проклятая несправедливость судьбы, сначала любившей, а потом возненавидевшей Александра, подобно оскорбленной брошенной женщине. А ведь нет, судьба, ты — не женщина, как принято думать. Если бы ты была женщиной, даже самой жестокой и злой, не могла бы ты его разлюбить, нет, потому что таких не перестают любить никогда.

…Его изменившееся лицо, неутолимая жажда, приступы лихорадки, сотрясающие любимое, исцелованное ею тысячи раз вдоль и поперек тело. Его глаза, по которым она читала его мысли, когда на седьмой день болезни речь отказала ему.

— Он хочет видеть своих солдат, — переводила Таис подобно пифии волю своего умирающего бога, не решаясь сказать «желает проститься…»

И боялась моргнуть, чтобы не оборвалась ниточка связи между ними. Потом, когда он потерял сознание, Таис твердила про себя как заклинание «нет, нет, нет…» — без перерыва, страшась, что, если она запнется, то в образовавшуюся брешь тут же проникнет железная рука бессердечного Танатоса и схватит его, унесет навсегда в никуда, в страну без возврата. Но боги сильнее смертных, Танатос победил…

Она пыталась «жить» дальше, потому что он так пожелал. С засохшей, превратившейся в мертвую пустыню душой, с кровоточащим сердцем, с полуразрушенными мозгами. Несмотря на ее честные усилия что-то возродить в себе, посеять жизнь хотя бы в небольшом уголке своей души — любовью или заботой о детях и близких, отчаянными попытками нового начала — у нее ничего не получилось, ничего не смогло заменить ей хотя бы в миллионной доле его — любимого и единственного.