Александр Кучин. Русский у Амундсена - [55]
Степан Григорьевич заболел и был вынужден уйти на пенсию. Жить в Онеге по понятным причинам он не мог. Семья переехала к дочери Лизе в Ленинград в коммунальную квартиру на Петроградской стороне. Одна комната с простым убранством: четыре кровати, круглый стол, диван с большой спинкой, который разделял комнату, ширма, закрывавшая кровать, печь-голландка, отделанная кафелем, верёвка для одежды от стены к стене. На общей кухне семь примусов – у каждой семьи свой.[195]
Жили вначале вшестером, потом Лиза с мужем уехали в Нарьян-Мар. Остались вчетвером – Степан Григорьевич, Фёкла Андреевна, Анна и Николай.
Что чувствовал этот человек, построивший в своей жизни два дома, в этой каменной коробке?
Для Степана Григорьевича дом был не просто местом жительства, крышей над головой. Это было материальным свидетельством того, что он чего-то добился в жизни. Дом и большая дружная семья – это был мир, ради которого он всю жизнь тяжело работал и мёрз в северных морях. В межнавигационный период он любовно обустраивал свои «домики», совершенствовал, а под конец жизни оказался в большом чужом городе и общей квартире. Тем более потрясающими кажутся его письма, посланные дочери Ефросинье Степановне в Онегу из блокадного Ленинграда:
Степан Григорьевич, Фёкла Андреевна и Николай Кучины. Ленинград. 1930-е гг. (Из фондов ОИММ)
Троицкий собор в Онеге. 2013 г. (Фото Л. Симаковой)
Дом Кучиных в Онеге. Сейчас здесь расположен Онежский историко-мемориальный музей А. С. Кучина. 2013 г. (Фото Л. Симаковой)
«14.07.41 г. Здравствуй, дорогая Фрося! Целую тебя и желаю всего хорошего. Привет Павлу Яковлевичу. Фрося, ты ничего не пишешь, как живёшь. От Нади тоже давно не было письма. Не знаю, где Володя и Надя. Теперь такое время, что трудно узнать. Здесь у нас пока спокойно, и я думаю, что скоро война окончится. Фашизм будет разгромлен. Так что о нас не беспокойся. Мы все здоровы. Из Архангельска давно не получаем писем. Целую Лизочку (внучку – прим. авт.) и жалею, что настало такое время и удастся ли Вас ещё увидеть. Передайте привет Галечке и Наденьке. Какая погода у Вас? Здесь стоит жара»[196].
«6.08.41 г. Здравствуйте, милые Фрося, Паша и Лизочка. Целуем Вас всех и желаем всего хорошего. Милая Фрося! Письма от Нади и Галины получили, теперь письма ходят очень медленно, из Онеги и Архангельска 10 дней. Мы живём почти по-старому, немного увеличились очереди в связи с затруднениями транспорта. Налёты врага на Ленинград были часто, но город хорошо охраняется, так что мы ещё никакой бомбардировки не видели и живём. Все здоровы, только приходится дежурить у ворот и на чердаках. От Вас и от Лизы получаем письма очень редко. Пишите. Чаще. Вы об нас не тужите»[197].
«14.09.41 г. Крепко целуем все тебя, Надю, Володю и Нину с семьёй. Здесь война, ужас и смерть, вечером ложимся – не знаем, встанем ли утром. Дома разрушаются в один миг. Жертвы от разрушений большие. Вчера на углу Гелеровской и Зелениной № 9 и 14 разрушены. Придётся ли увидеться, Бог знает? Анюта тоже в опасности. Порт сгорел. Прощайте»[198].
«9.11.41 г. Крепко-крепко целую тебя, моя дорогая дочь. Что-то долго от тебя нет весточки, и я не удивляюсь. Разразившиеся несчастья над нашей родиной, от которых стынет кровь, не миновали и тебя. Ты лишилась мужа, огромная забота с детьми и неизвестность престарелых родителей, которые находятся в железном кольце фашистов, изнемогая от голода, напрягая последние старческие силы в борьбе за освобождение родной страны, родного города и вместе с тем за своё существование. Каждый час мы находимся в опасности от неприятельских выстрелов, особенно Анюта, дежуря на опасных постах территории порта. Кругом нас рвутся неприятельские снаряды, разрушаются дома, но мы привыкли к такому аду. В 1919–1921 годах хотя и было голодно, но, во-первых, не было страхов за жизнь детей. Своей я уже не считаю, безразлично, лишь бы убило сразу без мучений, а как хочется посмотреть на Вас: тебя, Лизочку и Галю, особенно тебя и Лизы я давно не видел. Я очень рад за Лизу и Андрея, они далеко отсюда, от голода и бойни. От Володи получил письмо, в котором он пишет, что учится военному делу и скоро, вероятно, заберут на войну. Трудно и тяжело всё это переживать, но одна надежда на бога, что суждено, того не избежать. Для тебя, быть может, наступят светлые дни и спокойная старость. А я ещё раз целую тебя и всех внучат и благославляю на добрые дела на пользу Родины-Отечества и своего народа, с которым мы были неразрывны. Я всю жизнь работал для народа, наши дети, и особенно наш Саша погиб во льдах Арктики за науку и славу Родины. Желаю всей душой моим внукам бороться с врагами Родины и народа. Письмо это придёт к тебе нескоро, и если мы переживём эту войну, то приедем первым долгом в родную Онегу. Пока все здоровы»[199].
В этих письмах нет обиды на власть, отобравшую у него всё. В них боль за судьбу Родины, тревога за родных, горячая вера в Победу, до которой ни ему, ни Фёкле Андреевне, ни Николаю, ни мужу Фроси Павлу, ни внуку Владимиру дожить не привелось.
Степан Григорьевич умер зимой 1942 года. Н. П. Мищенко рассказывала, как Анна «в лютый мороз довезла до кладбища тело дедушки, а зарыть в землю сил уже не было. Так и стояла она над стариком, глотая слёзы, пока не наступила глухая ночь»
