Александр I, Мария Павловна, Елизавета Алексеевна: Переписка из трех углов (1804–1826). Дневник [Марии Павловны] 1805–1808 годов - [7]

.

В более гипотетической модальности, но приблизительно ту же мысль выразил и Шиллер: «Она обладает способностями к живописи и музыке, довольно начитанна и проявляет твердость духа, направленного на серьезные предметы. ‹…› Дурные люди, пустые болтуны и верхогляды не будут иметь у нее успеха. Меня крайне интересует, как она устроит здесь свою жизнь и куда направит свою деятельность. Дай-то Бог, чтобы она потрудилась для искусства»[33]. Впрочем, совсем скоро, в 1805 г., он уже констатирует в письме Генриху Паулусу 1805 г.: «С нашей новой Принцессой к нам действительно прибыл добрый Ангел»[34].

Веймар и его «капитальные головы»

Cтоит еще раз вспомнить обстоятельства появления Марии Павловны в Веймаре, где она и по сей день считается фигурой культовой[35]. Для немецкой литературы это время наивысшего расцвета. Уже появилась Йенская школа, уже ранний романтизм дал, может быть, свои наивысшие образцы (роман «Генрих фон Офтердинген» Новалиса, «Фрагменты» Фр. Шлегеля, «Сердечные излияния отшельника, любителя изящного» Вакенродера), а совсем рядом, в Веймаре, все еще продолжается расцвет веймарской классики, и живы все ее виднейшие представители: Виланд, Шиллер, Гете. Именно в этот Веймар и попадает русская принцесса, быстро понимая, что здесь ей будет отведена не только политическая, социальная, но и культурная роль – не только покровительницы искусств, но и посредницы между культурами[36].

Прибыв в Веймар в 1804 г., Мария Павловна сразу же заняла позицию непредвзятого (а порой и достаточно критичного) наблюдателя веймарской жизни. Город поначалу ей не понравился, она не могла удержаться, чтобы не сравнивать его с блестящим Петербургом, хотя и запрещала себе это делать, иронизируя в письме Александру над высказыванием брата Константина о Веймаре как немецких Афинах. «Немецкие Афины, любезный Братец, есть самый старый, самый грязный, самый уродливый город в мире. Вместе с тем, Господа его основатели допустили огромную оплошность, поместив его словно в дыре». С опаской отнеслась она и к веймарским «эрудитам» (отсюда и любопытство Елизаветы Алексеевны, пожелавшей узнать – см. ее письмо от 16/28 ноября 1804 г., – как Мария Павловна общается с теми, кто прежде ее так смущал). Марии Федоровне она в это время пишет: «Могли бы вы себе представить, любезная Матушка, что Веймар представляет собой невероятную смесь высокого и низкого? С одной стороны эти три капитальные головы (имеются в виду Гете, Шиллер и Виланд. – Е.Д.), необычные люди, каждый из них своей оригинальностью отличен от других и поучителен; далее Герцог, человек, оригинальность которого трудно себе вообразить, он счастлив, когда может придумать бон-мо столь занимательное, что оно способно развеселить его слушателей до слез; Герцогиня образована, любезна, когда узнаешь ее получше, а также достопочтенна и остроумна; герцогиня-мать обладает заслуживающим изумления талантом привлекать к себе и молодых и старых, которые охотно ее посещают и свободно себя у нее чувствуют… С другой стороны, мужчины и женщины, весьма незначительные или и вовсе неприятные… и наконец, в довершение всего, средний сорт людей, движущихся в том направлении, в какое их что-либо или кто-либо подтолкнул и которые проводят время в ротозействе, наблюдая или удивляясь равно интересным людям и глупцам: и это-то и есть Веймар»[37].

Слегка в ином регистре она описывает свои впечатления брату: «Что касается моей жалкой персоны, новости о которой Вы желаете знать, любезный мой Братец, то в этом знаменитом граде я живу тихо, издалека восхищаясь Эрудитами, Учеными, Людьми образованными; я слушаю их с большим удовольствием, но всегда с закрытым ртом, поскольку наряду с даром красноречия, которым одарили меня Небеса и которое могло бы привлечь их внимание, им Небеса сообщили чудный дар вызывать у меня мурашки, так что мое восхищение перед ними остается исключительно безмолвным».

Вместе с тем она и сожалеет, что не видит философов в герцогском замке так часто, как ей хотелось бы. Матери, императрице Марии Федоровне, она пишет: «Поверите ли, милая Маменька, что этих троих 3/4 времени совершенно не видно, они либо болеют, либо каждый из них сидит у себя дома»[38]. То же и брату, Константину: «Вы говорите мне о немецких Афинах, приезжайте же сюда и Вы станете их Алкивиадом; здесь живут очень спокойно, даже ученые, которых не видно три четверти времени, поскольку они погружены в свою эрудицию» (письмо от 25 декабря / 6 января 1805 г., с. 362 наст. изд)

Впрочем, общение с «капитальными головами» далось ей все же легче, чем она ожидала: месяц спустя после приезда в Веймар в письме Марии Федоровне она с некоторым облегчением признается: «Ученые не ввергли меня в столь сильное смущение, которого я опасалась, и когда говоришь с ними, они соблаговоляют спускаться со своих высот, чтобы вставать на один уровень с простыми смертными»[39]. О том же, почти слово в слово, она пишет и Александру (письмо от 12/24 декабря 1804 г.).

Папа Виланд

Пожалуй, легче всего Марии Павловне дались отношения с «папой Виландом», как она сразу же начинает называть великого автора «Оберона», позволяя себе, впрочем, над ним и подшучивать: «Сегодня утром Галль будет читать нам свою последнюю лекцию; ‹…› он нашел голову Виланда прекрасной; несколько дней назад этот почтенный старец вошел в комнату, в которой мы все находились перед чтением лекции; обычно он (то есть Виланд) носит на голове черную бархатную шапочку, но в этот день он покрасил волосы и потому был без нее; Галль воспользовался случаем, чтобы заставить всех восхищаться красотой формы этой головы, а Виланд в это время строил из себя скромника, смиренника, застенчивого, словно женщина, красотой которой восхищаются. Вы даже не можете представить себе, дорогая Маменька, как на все это было смешно смотреть»