Александр I - [51]

Но позвольте мне, отложа здесь звание, которое я на себе ношу, говорить с вами, как с человеком, к которому я лично привязан, которому во всех случаях я доказал сию привязанность. Какое влияние произведет в глазах публики ваше увольнение от должности в такую минуту, где преобразование, полезное и приятное для всех, введено будет в правительстве? Конечно, весьма дурное для вас самих…

В такую эпоху, где я право имел ожидать от всех благомыслящих и привязанных к своему Отечеству жаркого и ревностного содействия, вы одни от меня отходите и, предпочитая личное честолюбие, мнимо тронутое, пользе Империи, настоящим уже образом повредите своей репутации.

…При первом свидании вашем вы мне решительно объявите, могу ли я в вас видеть того же графа Аракчеева, на привязанность которого я думал, что твердо смел надеяться, или необходимо мне будет заняться выбором нового Военного министра».[129]

Но не милости искал Аракчеев, а жертвы, сулящей стократную милость. И потому он повторил демарш, чтобы в конце концов уступить министерское кресло Барклаю-де-Толли и занять пост председателя Департамента дел военных в Государственном совете.

Должность по видимости менее значимая. Но только по видимости.

Жертвуя качеством, Аракчеев выигрывал позицию. Он по-прежнему ни от кого не зависел, кроме государя; по-прежнему оставался визирем; придворная Личность торжествовала над безликостью бюрократии…

ГОД 1810. Май. 9.

День св. чудотворца Николая.

Саров.

Вернувшийся в монастырь после многолетнего жительства в пустыни о. Серафим затворяется в келий. Через несколько лет затвор ослаблен, дверь отворена, но подвиг молчания продолжается.

«В течение недели он прочитывал весь Новый Завет по порядку: в понедельник — Евангелие от Матфея, во вторник — от Марка, в среду — от Луки, в четверг — от Иоанна, в остальные дни — Деяния и послания св. Апостолов. В сенях, сквозь дверь, иногда слышно было, как он, читая, толковал про себя Евангелие и Деяния св. Апостолов».[130]

ПРОДОЛЖАТЕЛЬ И СОВЕРШИТЕЛЬ

Сравнение вельможных дарований графа с административным гением его тогдашнего противника рискует уподобиться гоголевскому сопоставлению поссорившихся Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича:

«…Впрочем, несмотря на некоторые несходства, как Иван Иванович, так и Иван Никифорович прекрасные люди».

И все-таки, как сказал тот же писатель о тех же героях, их «сам черт связал веревочкой. Куда один, туда и другой плетется». Кажется, Сперанский и Аракчеев были одновременно выдвинуты Александром не для того, чтобы уравновешивать друг друга, как правое уравновешивается левым, плюс — минусом. Что-то равноблизкое себе находил в них Александр Павлович; что-то взаимно необходимое для задуманного им и совершаемого ими государственного дела. Как находил он что-то общее в конституционной перспективе и в учреждении военных поселений. Не забудем: Запасной Елецкий мушкетерский полк был поселен в Могилевской губернии (Климовецкий повет Бобылевского староства), а коренные жители за ненадобностью переселены на новоосваиваемые Новороссийские земли тогда же, когда обдумывалась «структурная перестройка» России!

Конечно, в довоенных планах военных поселений заключен был иной смысл, нежели в послевоенных, — об этом еще будет сказано; но все-таки не абсолютно иной. И схождение в 1810–1811 годах сверхлиберального проекта всеобщих реформ с военизированным планом организации поселений, столь же невероятное, как схождение прямых, было столь же закономерным, сколь одновременное возвышение Сперанского и Аракчеева, и сколь естественной была последующая перемена их ролей, когда Аракчеев в 1818-м подготовил план освобождения крестьян, а Сперанский в 1823-м переобосновал уже осуществленный замысел военных поселений.[131]

Общее в Сперанском и Аракчееве замечал отнюдь не только царь; будущий декабрист Гавриил Батеньков, служивший под началом и того и другого, все-таки рискнул дать их сопоставительную характеристику, указать на качества, их сближающие;[132] но сейчас нам важно понять именно точку зрения русского царя. Для него соединительным звеном между Сперанским и Аракчеевым, между реформой и поселением, между порывом и ограждением от порывов был его юношеский наставник Лагарп, зачинатель той грандиозной утопии пересоздания России на совершенно новых началах, продолжателем которой стал Сперанский, а завершителем будет — Аракчеев.

Сперанский, подобно Лагарпу, «не чувствовал или скрывал от себя, что он, по крайней мере частию своих замыслов, опережает и возраст своего народа, и степень его образованности и самодеятельности; не чувствовал, что, увлекаясь живым стремлением к добру, к правде, к возвышенному, он, как сказал некогда немецкий писатель Гейне, хочет ввести будущее в настоящее, или, как говорил Фридрих Великий про Иосифа II, делает второй шаг, не сделав первого».[133] (Так писал о Сперанском любивший его Модест Корф.) Другое дело, что, в отличие от Лагарпа и Аракчеева, он имел мужество меняться, отказываясь от первоначального в пользу последующего. Придет пора, воцарится Николай I, и Сперанский займется тем звеном, мимо которого он проскочил в утопическое царствование Александра: кодификацией уже действующего русского права; черновыми работами, без которых, однако, двигаться вперед было невозможно, было опасно, было бесполезно.