Александр I - [43]

Различие заключалось лишь в том, что в руках Юнга-Штиллинга было лишь гусиное перо, а масштабы владений герцога Б аденского были вполне курортными; что английские методисты для проповеди на островах Тихого океана могли снарядить экспедицию максимум из 35 человек; в руках же Александра находились рычаги управления могущественной империей, и по первому его приказу под ружье готовы были встать сотни тысяч солдат. При этом, повторимся, страшась бурных и быстрых перемен внутри отечества, Александр совершенно не опасался ввязываться в международные баталии, сулившие в лучшем случае — риск, в худшем — гарантию поражения. Не в том ли дело, что они совершенно не требовали систематической работы, давая возможность поставить на кон все и сразу выиграть или проиграть? Но куда в таком случае исчезало опасливое стремление осуществлять перемены «исподволь»?

Дай ответ! Не дает ответа.

И вот — череда поражений 1807 года. И вот — вынужденное признание в разговоре с князем А. Б. Куракиным: «…бывают обстоятельства, среди которых надобно думать преимущественно о самом себе и руководствоваться одним побуждением: благом государства».[112] И вот — размен ратификационными грамотами в ночь с 11 на 12 июня. И вот — 13-го — тильзитская встреча.

Примиряющиеся государи съехались (точнее — сплылись) тогда на реке Неман. Их встретил плот с двумя павильонами, обтянутыми белым полотном; с русской стороны виден был зеленый вензель Наполеона, с французской — не менее зеленый вензель Александра. Водное пространство символизировало зыбкость и текучесть европейской истории до подписания договора; срединное положение плота — равноправие императоров; твердость берегов напоминала о военной опоре, какую оба имели, и о той почве под ногами, какую сулил Тильзитский мир народам Франции и России… Осмысленным и «говорящим» был даже выбор русских участников для переговоров и подписания мирного трактата. Князь Александр Куракин и князь Димитрий Лобанов-Ростовский принадлежали кругу вельмож екатерининского века; их седовласие указывало Наполеону на то, что русский царь впредь не намерен подставляться, что горький опыт и холодная мудрость приходят на смену поспешливой молодости. (Прежде договоры доверялись «молокососам»[113] вроде князя Петра Долгорукого или Убри, которых Наполеон обыгрывал с легкостию необыкновенной.)

И одновременно екатерининское окружение выполняло роль своеобразной «живой картины», «послания в лицах» русскому двору и обществу в целом. Читайте и разумейте: времена молодых дерзаний позади; не под влиянием негласных выскочек царь отныне принимает решения. Куракин и Лобанов-Ростовский от имени екатерининского века принимали на себя ответственность за Тильзит.

Ответственность — и вину.

Терпеть поражения никто не любит; потерпев же, ищут повинную голову. Получив известие о Тильзите, деятельный петербургский свет (московский, дряхло-патриархальный тем более) будет уязвлен в лучших патриотических чувствах. Пойдут даже слухи о том, что договор специально подписан 27 июня (хотя в действительности подписан он 25-го, а 27-го лишь ратификован), чтобы унизить национальное достоинство русских.[114] 27 июня день и впрямь «викториальный», победительный, славный — в церквах поминается Полтавская битва и совершается молитва о воинах, жизнь свою за Отечество на поле брани положивших. Только не следует преувеличивать осведомленность коварного Наполеона в русских церковных праздниках и церковное невежество Александра. (Хотя первый действительно был коварен, а второй в православии до поры до времени не слишком сведущ…)

«Подписантам» договора готовилась незавидная участь; их предлагали при въезде в столицу пересадить с лошадей на ослов. (По принципу тождества везомого и везущего.) Но Александра при том — ругая — пытались оправдать. Князь Вяземский сочувственно записал будто бы слышанный им разговор двух мужиков: как же мог православный царь встречаться с Антихристом? — Да на реке же! Чтобы сперва его окрестить, а затем допустить пред свои светлые очи.[115] Потому и попытка Марии Феодоровны взрастить на Тильзитской почве мощную оппозицию сыну не удалась.

Если что и было упущено из виду, то другое. Главное. Устные договоренности не фиксировались на бумаге, и даже те немногочисленные выгоды, какие Россия сумела для себя отвоевать, могли быть (и впоследствии были) преданы забвению.

При этом в Тильзите царь отнюдь не был опьянен вселенским дурманом; едва ли не впервые он смотрел на вещи трезво и горько. Более того: именно после Тильзита он добровольно понес крест всеобщего недовольства — и, что бы ему ни писала активная матушка,[116] что бы о нем ни говорили в гостиных, 2 сентября 1808 года отправился в Эрфурт и тут уж сумел обойти тактические ловушки, Наполеоном расставленные…

Но — вотще!

Прав был Кондратий Селиванов, с которым Александр счел нужным посоветоваться перед отъездом в армию: «Не пришла еще пора твоя… погоди да укрепляйся, час твой придет».[117]

Прав был и брат Авель, предрекавший грозу и победу 1812-го, — но не 1805-го, не 1807-го!

Александр был не прав.

Страшным для него было не поражение как таковое, даже не унизительность условий предстоящего мира; страшным был крах задуманного исторического сюжета, в жертву которому было принесено все: экономика России, жизни сотен тысяч русских солдат, карьера «молодых друзей»,