Александр и Алестрия - [3]

Филипп объявил мне о скором прибытии философа, знаменитого своей нравственной прямотой. Отец вызвал его из Пеллы, чтобы он исправил вред, нанесенный мне воспитанием Олимпии. Аристотель появился весенним утром. Я стоял за деревом, прячась от человека в белой тунике, который собирался перевоспитывать меня на греческий манер. У него были худые руки. Он узнает, что я разговариваю с птицами, ему расскажут о моих девчоночьих пристрастиях. Он накажет меня, станет мучить. Он явился, чтобы сформировать мой разум.

Аристотель сел на скамью и велел привести Александра. Гефестион потянул меня за руку и силой вытолкнул вперед. Я стоял перед философом, заложив руки за спину и опустив голову. Я смотрел, как шеренга муравьев тащит зерно в рощу. Аристотель заговорил со мной, и я впервые услышал чистейший греческий язык.

— Известно ли тебе, что Македония — всего лишь одна из звезд на звездном небосводе?

Я поднял голову.

Речь Аристотеля звучала очень красиво, от него исходило необычайное спокойствие. Я был укрощен. Он позволил мне потрогать его тело, ничуть не похожее на тела воинов, среди которых я рос. Аристотель был философом и мог не истязать себя атлетическими упражнениями. Кожа у него была гладкая, живот — толстый, а грудь — дряблая. Аристотель был живым доказательством многообразия мира. Другие мужчины бывают сильными, как воины. Другие города могут быть красивее Пеллы.

Аристотель учил меня в тени крытой галереи. Он разворачивал карты и веткой оливы очерчивал моря, дороги, границы стран, сообщая мне свою страсть к географии. От Аристотеля хорошо пахло, лицо его сияло. Никто до него не строил фразы так точно и ясно. Аристотель был каменщиком, лепившим мозг своего ученика. Он скреплял основания, заложенные Олимпией, и возводил колонны. Математика, логика и метафизика были остовом мышления. Я понял, что История пишется не только богами Олимпа или рожденными для подвигов героями. Земля населена не только церберами, кентаврами и сиренами. Люди создали царства, возвели города, научились управлять своей жизнью. Грамматика, аналитика и мораль существовали по другую сторону заклинаний и чар. Арифметика и тот поиск равновесия и золотой середины между недостатками и достоинствами любой вещи, что называется политикой, неподвластны искусству волшебства.

Под ногами македонских фаланг дрожала земля. Мой отец вел за собой целый лес колышущихся копий и никогда не отступал. В Пеллу он возвращался только во время больших праздников. Увенчанный лавровым венком, в сандалиях из золотых ремешков, он восседал на троне, как Зевс на Олимпе. Волосы и борода Филиппа выгорели на солнце, кожа задубела на ветру, привычные к копью и мечу руки бугрились мускулами. Он любил прилюдно насмехаться надо мной, говорил, что я тощий и глупый, как девчонка. Хватал меня за руку, клал мою ладонь на свои шрамы и восклицал, что научит мужеству и стойкости.

Оргии больше не утоляли его жажды наслаждений. Филипп держал львов и устраивал гладиаторские бои на арене. Он брал меня с собой, чтобы закалить мой дух. Страшные звери рычали и бросались на невольников в набедренных повязках. Мало кто мог удержать в руках оружие и справиться со львицами, куда более свирепыми, чем самцы. Мой отец смеялся. Он тянул шею и вскакивал, когда дверь раздирал очередному рабу брюхо. Я сидел рядом и не испытывал страха. Олимпия научила меня не бояться. Она говорила: когда начинается буря, нужно хранить спокойствие и держаться за землю. Потому что землю ничто не может пошатнуть или разрушить. Земля — источник силы. Наш предок Ахилл был неуязвим на земле. Когда последний бой заканчивался, отец сплевывал, запускал руку мне в волосы и смачно хохотал. Солнце садилось, и праздник начинался. Царь быстро напивался и обращал свою ярость на меня. Он размахивал кубком и мечом, кричал, что я ублюдок, и вопрошал, обращаясь к друзьям, кто мой отец. Голос его гремел, воины смеялись, каждый объявлял, что я — его дочь.

Я повзрослел. Я больше не плакал. Я учился противостоять страданию. Однажды раб убьет львов. Однажды Александр прикончит тирана.

Пресытившись телом царицы и разбив ей сердце, Филипп оставил ее. Избавившись от преследований мужа, Олимпия укрылась на женской половине. Она привязалась к юной рабыне и держала ее в своих покоях. У Оливии была нежная бледная кожа. Ее алые губы ласково скользили по лицу моей матери, и та забывала о вынужденном заточении.

Как-то раз пьяный царь встретил Оливию в саду и взял ее силой. Окровавленная, опозоренная рабыня утопилась в пруду — ведь она так гордилась своей красотой и чистотой. Олимпия обезумела от горя, гнева и ненависти. Она била себя в грудь, рвала на себе волосы, проклинала царя, потом кинулась босиком к крепостной стене и хотела броситься вниз. Солдаты удержали Олимпию. Царь приказал запереть ее. Поползли слухи, что царица сошла с ума.

Я вернулся из школы, чтобы побыть с матерью. Она меня не узнала. Я опустился перед ней на колени, позвал по имени, но она не откликнулась. В грязной тунике, со спутанными волосами, она как будто бредила. Я положил руку ей на лоб. Она вздрогнула, попыталась оттолкнуть мою ладонь. Я сидел неподвижно, стараясь передать ей свою мысль. В глазах Олимпии зажегся свет, она заплакала. Я притянул мать к себе, и она покинула тюрьму, куда сама себя заключила. Олимпия вернулась в свои покои и легла на ложе, опустевшее без Оливии. Она прижалась ко мне и оросила слезами мою грудь, но я остался равнодушным. Я повзрослел, научился драться, владеть мечом и заработал первый шрам. Я больше не знал жалости.