Александр Гумбольдт. Его жизнь, путешествия и научная деятельность - [25]

Тем не менее и этот счастливейший из смертных находил причины жаловаться. Скорбная нота звучит в его письмах все сильнее и сильнее по мере приближения к концу. Усилившаяся реакция отравляла ему жизнь. Для большинства придворных, знатных пиетистов (которые тогда были в силе) Гумбольдт был бельмом на глазу. «Аристократия ненавидит меня от всей души, – говорил он. – Я для нее старый трехцветный лоскут, который приберегают, чтобы в случае надобности развернуть».

Многие из ученых недолюбливали его за бескорыстную любовь к науке, заставлявшую Гумбольдта всеми силами выдвигать и поощрять молодые таланты; сторонники феодальных привилегий и крепостного права – за свободный образ мыслей. «Свобода и процветание– неразлучные идеи, даже в природе», – говорил он. Наконец ханжи чуяли в нем старого вольнодумца еще вольтеровской эпохи.

Вся эта компания не смела нападать на него открыто: он был слишком велик и славен, да к тому же умел отбрить всякого, кто решался на прямое нападение. Но чем более льстили ему в глаза, тем сильнее работали языки за его спиной. Сплетни, наговоры, клевета – все орудия ничтожества пускались в ход. Все это действовало, как комариные укусы, не причиняя существенного вреда, но раздражая пуще серьезной боли. В письмах к Лаланду, Фуркруа и другим из американского путешествия мы не встречаем таких жалоб на москитов, как в письмах к Бунзену, Варнгагену и пр. – на реакционных мошек.

«Без моих придворных связей я был бы изгнан из Берлина», – писал он Бунзену.

Он держался при дворе только благодаря личному расположению короля. Но своеобразная политика последнего доставляла ему много огорчений.

«Небо послало мне смутный, тяжелый закат жизни», – жалуется он Варнгагену еще в 1842 году.

«Столетия – минуты в великом процессе развития человечества. Но восходящая кривая имеет свои понижения, и очень неприятно попасть в момент такого понижения».

Все, что ему оставалось – это действовать лично на короля. И нужно заметить, что он говорил с ним очень откровенно. Какого рода направление господствовало тогда, можно судить по тому, что в 1842 году пришлось, например, хлопотать за Мейербера, которого хотели обойти наградой за то, что он был еврей. В письме к королю Гумбольдт говорит между прочим: «Доверие к монарху сохраняется, пока чувствуют, что он стоит выше мелочных взглядов, что он соответствует уровню своего времени»…

В 1846 году, заступаясь за профессора Масмана, подозреваемого в неблагонамеренности, он писал королю: «Бояться всякой духовной силы – значит отнимать у государства всякую питающую, поддерживающую силу».

Нам уже не раз приходилось упоминать о «житейской мудрости» Гумбольдта. Приведенные цитаты показывают, что она не заставляла его кривить душой. Любезный и уступчивый в мелочах, он не доводил свою любезность до потакания злу и не обходил молчанием того, что его возмущало. Уступчивость его выражалась в более мелких и невинных вещах. Вот, например, ее образчик: оказав содействие египтологу Бунзену в издании одного дорогого сочинения, он просит его посвятить эту книгу не ему, Гумбольдту, а королю. «Ему это будет очень приятно, – прибавляет он, – а мне даст возможность оказать содействие Лепсиусу».

Нельзя не сознаться, что подобные маленькие хитрости слишком невинны, чтобы осуждать их, в особенности, если мы вспомним, что приобретаемое посредством них влияние употреблялось не для личной пользы, а для бескорыстного служения науке.

В 1847 году Гумбольдт в последний раз посетил Париж и пробыл в нем до Февральской революции (1848 год), по поводу которой король писал ему: «Обойдем молчанием акт правосудия Божия». Вскоре по возвращении Гумбольдта в Берлин произошло восстание в Пруссии. Мы не будем входить в подробности этого и последовавших за ним событий. Общий характер политики остался тот же: пассивное сопротивление, уступки, а за ними возврат к старому. Это, конечно, не могло действовать утешительно на Гумбольдта. Особенно возмущало его правление Наполеона III. «Остается одно утешение, – писал он по поводу успехов последнего, – что из всего этого получится результат, которого вовсе не ожидают. Принцип переживет всех».

К недовольству общим положением дел присоединялось чувство одиночества, так как друзья и сверстники Гумбольдта умирали один за другим. Давно уже не было в живых Гете, Вильгельма Гумбольдта… В 1853 году скончался Леопольд фон Бух, с которым Гумбольдта связывала 63-летняя дружба; за ним последовал лучший из его парижских друзей, Франсуа Араго.

Ближайшие родственники Гумбольдта тоже умирали. В 1845 году скончался его зять (муж его племянницы) фон Бюлов, в 1856 году – старшая дочь Вильгельма, генеральша Гедеманн. «Я погребаю весь мой род!» – восклицает он по поводу этой смерти.

В последние годы жизни ближайшим другом его был Варнгаген фон Энзе; в беседе и переписке с ним Гумбольдт отводил душу после политических и придворных неприятностей.

Мы приближаемся к концу. Но прежде чем расстаться с великим ученым, скажем несколько слов о его занятиях в последние годы жизни, о его внешности, обстановке и прочем.

С 1842 года он жил в Берлине, в доме своего друга, банкира Мендельсона. При нем постоянно находился камердинер Зейферт, сопровождавший его в азиатском путешествии.