Александр Блок - [9]

Такие забавы, если вспомнить историю петербургского, и не только, быта, с давних пор входили в «программу» дворянского мужского воспитания. «И вы, красотки молодые, / Которых позднею порой / Уносят дрожки удалые / По петербургской мостовой, / И вас покинул мой Евгений». Пушкин об этой стороне жизни писал весело, в соответствии со стилем эпохи. Некрасов о том же повествовал с социально-элегической интонацией: «Проститутка домой на рассвете / Поспешает, покинув постель…» (это из стихотворения «Утро», в котором, кстати, некрасоведы находят нечто «блоковское»).

Русская реалистическая проза трактовала проституцию как социальное зло, в «жрицах любви» видела жертв, а тех, кто пользовался их услугами, беспощадно осуждала. В этом сошлись метафизик Достоевский («Записки из подполья», «Преступление и наказание»), моралист Лев Толстой («Воскресение») и нормативный утопист Чернышевский («Что делать?»). Тому же смысловому вектору следовали Боборыкин в «Жертве вечерней», Куприн в «Яме». В этой художественной системе категории «проституция» и «любовь» абсолютно несовместимы.

Эстетический и моральный авторитет русских романистов настолько велик, что оспорить их правоту невозможно. Но можно заметить, что такая ригористическая трактовка темы — это все-таки определенная художественная условность. Сюжетная гипербола. Обыденное и по-своему неизбежное явление предстает крайним проявлением несправедливости. У Достоевского, предвосхитившего поэтику символизма, Раскольников, падая на колени перед Соней Мармеладовой, «всему человеческому страданию поклонился».

Однако тот же жизненный материал (позволим себе такой нейтральный термин) может быть трансформирован и по-другому. Оплаченная деньгами телесная близость отнюдь не всегда сопровождается моральным насилием или социальным угнетением. Она может быть компромиссом между женским корыстолюбием и мужским любовным авантюризмом, что, к примеру, отражено в итальянской ренессансной новеллистике. И в житейском быту самых разных времен и народов встречалось идиллическое единение веселых блудниц с жизнерадостными клиентами. Продажный секс имеет множество социально негативных последствий, но и в его сфере парадоксальным образом проявляются человеческие натуры, обнаруживаются особенные оттенки такого сложного и логически необъяснимого феномена, как любовь.

Романтизация проституции, ее поэтическая мифологизация были присущи французскому декадансу, повлиявшему на эстетическое формирование Блока. Взаимоуподобление поэта и продажной женщины — условность не только поэтического стиля, но и декадентского стиля жизни. «Святая проституции души», по Бодлеру.

Может быть, поэтому для Блока встречи с «прелестницами» не остались данью юности, первой ступенью мужского опыта, а сделались составной частью «education sentimental», «воспитании чувств». И необходимой составляющей жизнетворческого эксперимента.

Здесь мы забираемся в такие душевные «потемки», о которых порой не ведают самые близкие. Любовь Дмитриевна, касаясь этой более чем пикантной темы, довольно категорично утверждала: «Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических лет — это платная любовь и неизбежные результаты — болезнь. Слава Богу, что еще все эти случаи в молодости — болезнь не роковая. Тут несомненная травма в молодости. Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а случайная, безличная, купленная на (одну ночь,) несколько минут. И унизительные, мучительные страданья…» [3]

Обратимся к свидетельствам самого Блока об этой стороне его жизни. В двадцать четвертой записной книжке имеется невыдуманная новелла под названием «Январские встречи». Запись (25 января 1909 года) сделана незадолго до рождения ребенка Любови Дмитриевны — 29 января Блок будет сопровождать жену в родильный приют.

«25 января. Третий час ночи. Второй раз.

Зовут ее Мартой. У нее две большие каштановые косы, зелено-черные глаза, лицо в оспе, остальное — уродливо, кроме божественного и страстного тела. Она — глупая немка. Глупо смеется и говорит. Но когда я говорю о Гете и “Faust” ’е, — думает и влюбляется. “Если бы ты даже был мазурик, если бы тебя арестовали, я бы тебя всюду искала”. Я говорю с ней шутливо по-немецки, интригую ее. Кто я — она не знает. Когда я говорил ей о страсти и смерти, она сначала громко хохотала» а потом глубоко задумалась. Женским умом и чувством, в сущности, она уже поверила всему, поверит и остальному, если бы я захотел. Моя система – превращения плоских профессионалок на три часа в женщин страстных и нежных – опять торжествует.

Все это так таинственно. Ее совсем простая душа и мужицкая становится арфой, из которой можно извлекать все звуки. Сегодня она разнежилась так, что взяла в номере на разбитом рояле несколько очень глубоких нот.

Ее коньки, ее сила.

Впрочем, увы, я второй из тех, кем она увлеклась».

Отвлечемся от бытовой стороны дела и попробуем посмотреть на этот текст с эстетической точки зрения. Тем более что здесь присутствует момент поэтической идеализации: «…поверит и остальному, если бы я захотел».

Налицо то, что Николай Евреинов, современник Блока, называл «театрализацией» жизни. Момент игры уже в неузнанности, анонимности автора-героя. Секретность мужских похождений не только преследует утилитарную цель (скрыть от знакомых), но и дает участнику возможность побыть как бы не собой, сыграть пусть несложную, но роль. Что касается автора, то он только актерской ролью не довольствуется — он ощущает себя режиссером, создателем собственной «системы». «На три часа» — это еще и обычная продолжительность театрального спектакля.