Александр Блок - [49]

Продолжается общение появляется сестра Зинаиды Гиппиус – Татьяна, художница. Начинается работа над живописным портретом Блока, причем «Тата» не очень дружелюбно настроена к Любови Дмитриевне.

Зато сама Зинаида Николаевна, познакомившись наконец с «Прекрасной Дамой», отныне не испытывает к ней никакого предубеждения. Настолько они непохожи друг на друга, что взаимоотталкивания не возникает. Гиппиус со временем не могла припомнить обстоятельства первой встречи, а эмоциональное ощущение от нее в 1922 году описывала так: «… Помню часто их всех троих у нас (Боря опять приехал из Москвы), даже ярче всего помню эту красивую, статную, крупную женщину, прелестную тем играющим светом, которым она тогда светилась». Любови Дмитриевне, в свою очередь, импонирует последовательный артистизм в поведении хозяйки салона. А дата их первой встречи – 18 февраля, когда на лекцию Мережковского о Достоевском Блок впервые приходит в дом Мурузи вместе с женой.

Через неделю Мережковские отбывают – надолго – в Париж. А у Блоков в тот день, 25 февраля, происходит первое чтение «Балаганчика». Слушатели – в основном из «кружка молодых» под водительством Сергея Городецкого: Пяст, Кондратьев, Потемкин. Конечно, Евгений Иванов. Последним приходит Белый.

Что «Балаганчик» ему придется не по вкусу – это было ясно изначально. Издевка над мистиками для него неприемлема. Но такой поворот в духовном развитии Блока не был неожиданным, идейный конфликт между поэтами состоялся, он продолжается и в стихах, и в письмах. Почему же Белый воспринимает пьесу как удар, как непоправимую личную обиду? Почему уходит, не сказав Блоку ни слова?

Он сбит, смят дьявольской силой отрицания, заложенной в театральной шутке. Ведь не только мистика осмеяна, но и тот идеал реальной жизни, что вдохновенно развит Белым в его недавнем заветном эссе «Луг зеленый». Блоки – оба – это эссе как будто бы приняли, согласились. А тут апология живой жизни вложена в уста Арлекина:

Здравствуй мир! Ты вновь со мною!

Твоя душа близка мне давно!

Иду дышать твоей весною

В твое золотое окно.

После чего он в это окно прыгает, а оно оказывается нарисованным на бумаге. Порвав ее, Арлекин летит вверх ногами в пустоту. Пусты все разговоры, все теории. Да и жизнь как таковая, может быть, и не есть абсолютная ценность. А любовь? Неужели и это химера? И Люба, слушающая это кощунственное сочинение – это Коломбина, «картонная невеста»?

Да. Если дело пойдет по сценарию «Балаганчика», если «звенящий товарищ» сможет увести невесту значит, она – картонная. Значит, не было между Блоками истинной духовной связи. «Картонность» и «бумажность» в этой тотально-иронической системе становится символом двояким: это и надуманная, безжизненная «идеальность», и банальная гедонистическая привязанность к земным радостям.

«Будем играть», — настроился было Белый (вспомним эти рефлексии после «тройственной» встречи 1 декабря минувшего года), но такой беспощадной игры, игры с непредсказуемыми правилами он принять не смог.

В ходе разговоров об интимной жизни больших художников часто цитируется пассаж из письма Пушкина Вяземскому: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что она в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе!» Это «иначе» считается как бы последним словом, окончательным ответом. Между тем возможен вопрос: а как это «иначе»? Как соотносятся творческая свобода и раскованность любовного поведения?

Возможен ответ: для подлинно творческой личности нет резкой границы между эмоциями духовно-эстетическими и любовно-эротическими. В драматических ситуациях эта граница переступается — но не с примитивно-гедонистической, а с высокой творческой целью (как правило, неосознаваемой). Это первое «иначе». А неизменная цена за жизнетворческий любовный эксперимент — страдание. Вот «иначе» второе.

Попробуем с такой позиции подойти и ко всей любовной жизни Блока, и к событиям весны 1906 года, субъективно изложенным двумя их участниками: Андреем Белым в двух его мемуарных произведениях и Любовью Дмитриевной — в ее неоконченных заметках «И были и небылицы о Блоке и о себе». При всей литературной неопытности Любови Дмитриевны она предстает здесь как личность по-своему творческая — именно в силу исповедальной раскованности, вызвавшей шок у Анны Ахматовой: «Тебя любили Блок и Белый. Промолчи». (У Ахматовой, впрочем, был весьма субъективный взгляд на жену Блока, даже на ее внешний облик. «Она была похожа на бегемота, поднявшегося на задние лапы. <…> Глаза — щелки, нос — башмак, щеки — подушки. Ноги — вот такие, руки — вот этакие» — такой словесный портрет зафиксирован в записках Л. К. Чуковской [23].)

Молчать никто никого заставить не может, просто у каждого читателя есть неоспоримое право не читать, не знать о писателе того, что он, читатель, знать не желает. Это одна из возможных позиций. А другая — стремление к полноте знания житейского контекста, который и в творчестве художника иной раз помогает увидеть нечто новое.