Александр Блок - [138]

Лето 1920 года ознаменовано первой и последней попыткой Блока взять на себя бразды правления и поруководить литературным процессом. В Москве Брюсов создает Союз поэтов и поручает молодой поэтессе Надежде Павлович устройство питерского филиала. 22 июня Павлович отправляется с этой миссией на Офицерскую (с Блоком они уже были знакомы), а 27 июня Блок избирается председателем Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов.

Его неудачное «начальствование» обычно объясняют тем, что в союзе доминировали «гумилёвцы», более «правые», чем Блок, и в политическом, и в эстетическом плане. Это, в общем, верно, но есть и более глубокая причина — личностного свойства. Блок никогда не был кружковым «гуру», он не склонен «вещать», «зомбировать» людей и сплачивать их вокруг себя. Вокруг него не «роятся», как вокруг Брюсова, Горького, Гумилёва. Все это закономерно приводит к тому, что 5 октября после общего собрания союза Блок отказывается от председательствования. 13 октября в записной книжке значится: «Утром пришло поэтов пятнадцать и заставило меня остаться председателем Союза». Не упомянут Гумилёв, который возглавлял делегацию (согласно свидетельству Павлович, изложенному пятистопным ямбом в ее поэме о Блоке).

Номинально Блок остался на посту, но от организационных обязанностей он свободен [38].

Вот дневниковая запись:

«Вечер в клубе поэтов на Литейной, 21 октября, — первый после того, как выперли Павлович, Шкапскую, Сюннерберга и Рождественского и просили меня остаться.

Мое самочувствие совершенно другое. Никто не пристает с бумагами и властью.

Верховодит Гумилёв — довольно интересно и искусно. Акмеисты, чувствуется, в некотором заговоре, у них особое друг с другом обращение. Все под Гумилёвым».

Отметим внутреннюю объективность Блока: он отдает должное Гумилёву как харизматическому лидеру. Вообще, противостояние двух поэтов обладает таким сложным духовно-эстетическим драматизмом, что не стоит применять к нему бытовые моралистические критерии вроде «зависти» или «мстительности». Нет этого — ни с той, ни с другой стороны.

Продолжим, однако, цитирование этой чрезвычайно важной записи: «Гвоздь вечера — И. (Осип. — В. Н.) Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо слушать общегумилёвское распевание. Постепенно привыкаешь, “жидочек” прячется, виден артист. Его стихи возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в областях искусства только. Гумилёв определяет его путь: от иррационального к рациональному (противуположность моему). Его “Венеция”. По Гумилёву — рационально все (и любовь и влюбленность в том числе), иррациональность лежит только в языке, в его корнях, невыразимое».

Обратим сначала внимание на последнюю фразу. Блок фиксирует эстетическое кредо Гумилёва, не выражая своего мнения. Он вообще, как мы знаем, к теоретизированию не очень склонен. Но творческая практика Блока, думается, принципиально расходится с гумилёвской моделью. Блок не меньше, чем акмеисты, использовал иррациональность языка, сам способ сочетания слов у него парадоксален. Но ту же степень иррациональности он открывал в человеческой природе, для него внутренне парадоксальны «и любовь и влюбленность», и все прочие чувства. Мир и язык у Блока взаимодействуют как две эквивалентные сущности. Его слово раскрепощено, свободно от уз обыденности, но эта свобода для Блока настолько естественна, что он ею не упивается.

Идеи, которые Гумилёв развивал в тот вечер, афористически воплотились затем в знаменитом стихотворении «Слово» (1921): «Но забыли мы, что осиянно / Только слово средь земных тревог, /И в Евангелии от Иоанна / Сказано, что слово это — Бог». Блок таких гимнов Слову не слагал, он не нуждался в фетишизации языка, не поклонялся ему, а жил с ним на равных. Он сам был тем самым всесильным Словом, которое гармонично соединяло жизнь и смерть, любовь и ненависть, радость и страдание, веру и неверие, «не противопоставляя их друг другу, а сливая их химически», пользуясь удачным выражением Гумилёва из его рецензии на блоковские «Ночные часы», написанной в 1910 году.

Разность позиций Блока и Гумилёва несводима к антитезе «символизм — акмеизм», за ней стоит фундаментальный творческий вопрос, актуальный и для наступившего XXI столетия. Что есть язык для поэзии, для литературы — цель или средство? Или, может быть, язык — равноправный соавтор поэта?

А историческое значение этого вечера, конечно, в том, что Блок услышал и оценил Мандельштама. «Характеристика “человек-артист" на языке Блока была едва ли не самой высшей из всех возможных похвал», — резонно замечает Олег Лекманов. Отраден для русской культуры сам факт «пересечения» двух поэтов на их земных путях. С Пастернаком же Блок через полгода встретится на минуту, но поговорить не успеет (об лом — чуть позже). Со стихами его он незнаком, как редактор читал пастернаковские переводы Клейста и Гёте, остался недоволен переложением гётевских октав (это впечатление могло быть и случайным). Цветаева, как мы знаем, к Блоку подойти весной 1920 года не решилась. Об отношениях Блока с Ахматовой речь у нас уже шла.