Александр Блок - [133]

Не очень убедительно. «Гримас» нового строя Блок еще успеет увидеть столько, что, как говорится, мало не покажется. Да и в глобальном прогнозе о будущем России и всего человечества больше страстной риторики, чем правды и здравого смысла. Лучше объясниться в стихах. Сочиняется послание «З. Гиппиус (при получении “Последних стихов")», начинающееся словами «Женщина, безумная гордячка!..», надписывается на экземпляре тоненькой серой книжки «Двенадцать. Скифы» и отправляется адресату. Стихи растерянные, покорно-уступчивые:

Ядом напоенного кинжала

Лезвие целую, глядя в даль…

В поисках общего языка Блок апеллирует к гиппиусовским стихам об Ирландии («О Ирландия неизвестная! О Россия моя страна!»), пытаясь углядеть в них зерно некоего «интернационализма». Отсюда финал послания:

Страшно, сладко, неизбежно, надо

Мне – бросаться в многопенный вал,

Вам — зеленоглазою наядой

Петь, плескаться у ирландских скал —

Высоко — над нами — над волнами, —

Как заря над черными скалами —

Веет знамя — Интернацьонал!

Зинаиде Николаевне в этот «Интернацьонал» вступать решительно не хочется. «…Никогда Блок таких пошлостей не писал», — ужаснется она. Да и сам Блок потом признается Чуковскому: «Там было одно такое слово, которое я теперь не люблю».

Третьего октября Гиппиус и Блок случайно встречаются в трамвае, идущем с Невского по Садовой. «Подадите ли мне руку?» — спрашивает Блок. Ответ: «Только лично. Не общественно». Короткий разговор. Последние слова Блока: «Я ведь вас очень люблю». Ответ Гиппиус: «Вы знаете, что и я вас люблю».

В подлинности этого диалога, зафиксированного Гиппиус в очерке «Мой лунный друг», сомневаться не приходится. Любовь двух поэтов — реальность их судеб, их творческих путей. В эмоциональной жизни художника не все сводится к эротической стороне, духовный обмен между двумя мастерами бывает не менее страстным.

Блоку чужда моногамия — как в телесном, так и в духовном смысле. Он вступает в разные андрогинные союзы. В отношениях с женой (при всей их нестандартности) все-таки распределение ролей традиционно: у Блока роль мужская, у Любом Дмитриевны женская. А вот «бисексуальная» по природе Гиппиус в духовном дуэте с Блоком психологически доминировала (отчасти и как старшая по возрасту), вступая во взаимодействие с «вечно женственным» началом в поэте. Кстати, она часто писала стихи от мужского лица. Вспоминаются строки из ее стихотворения «Ответ», навеянного отношениями с художником Львом Бакстом и опубликованного в 1914 году в журнале «Любовь к трем апельсинам» (напомним, что Блок был там редактором поэтического раздела):

Я наивен — ты наивна,

Остальное пустяки.

Да, для непритворной духовной дружбы, для глубокого творческого взаимодействия «пустяками» могут остаться даже принципиальные политические разногласия. Зинаида Гиппиус и устно и письменно высказала немало резких слов по адресу автора «Двенадцати», но называть это «травлей», как было принято в советское время, не вполне адекватно.

Многие отшатнулись от Блока после «Двенадцати». Помимо Мережковского с Гиппиус, помимо уже упомянутых Ф. Сологуба, В. Пяста, А. Ахматовой, это еще и Вяч. Иванов, Г. Чулков. М. Пришвин… Поэт болезненно переживает бойкот и наступившую за ним духовную изоляцию. Однако о сделанном, о созданном не жалеет. Не в силу некоей политической стойкости, а в силу верности художническому инстинкту. Поэма раздражила современников и бывших единомышленников Блока не только шокирующей идеологической оболочкой, но и слепящей эстетической новизной. Неосознанную творческую ревность она вызвала не только у противников нового строя, но и, например, у Маяковского. «Фу, какие немощные ритмы»» — брюзжал он, а потом, в 1927 году ввел в поэму «Хорошо!» поэтически беспомощный пассаж о Блоке. «Но Блоку / Христос / являться не стал, / У Блока / тоска у глаз. / Живые, / с песней / вместо Христа, / люди / из-за угла» — это уровень прямо-таки булгаковского Ивана Бездомного.

Разлука Блока с его привычной творческой средой была абсолютно неизбежна. И сегодня, по прошествии почти столетия, мы можем оценить ситуацию с «Двенадцатью» более глубоко и основательно, чем, скажем, зарифмовавший в 1970 году общепринятые тогда представления Е. Евтушенко: «Вам, кто руки не подал Блоку, / затеяв пакостную склоку / вокруг “Двенадцати”, вокруг / певца, презревшего наветы…» и т. п., где поэты, осудившие Блока, именуются «болотом» и «мелюзгой»… Нет, это была отнюдь не мелюзга, это были хранители культурных традиций, представители российской литературно-художественной элиты. Новаторское искусство почти неизменно вступает в противоречие с культурным каноном, причем «сопротивление материала» часто выражается в претензиях не чисто эстетического, а политического, моралистического, познавательного характера. Искусство спорит с «неискусством», и это равноправный, необходимый диалог.

Оппоненты Блока заблуждались эстетически, но в социально-политической и культурно-гуманистической оценке Октябрьской революции и советского строя они были правы. И Блок на исходе жизни по сути дела придет к тем же представлениям.

Среди важных событий 1918 года — знакомство Блока с Самуилом Алянским. 13 июня молодой Алянский появляется на Офицерской в качестве «книгопродавца» и закупает у Блока двадцать его книг на сумму в 200 рублей. А потом у него возникает страстное желание заняться изданием блоковских произведений. Автор предлагает ему еще никому не обещанную, напечатанную пока только в газете поэму «Соловьиный сад». Алянский с его другом Василием Васильевым находят типографщика, увлеченного Блоком и готового напечатать книжечку в кредит. Издательство решено назвать именем сказочной птицы — «Алконост». Логотип рисует гимназический приятель Алянского и Васильева — Юрий Анненков.