Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира - [10]

— У художников так всегда?

— Не знаю. У меня это так. Все равно что гнаться за призрачным видением. Ты не можешь описать его словами. Поэтому приходится рисовать. Но на сегодня хватит. Помоги мне встать.

Я собрала все свои силы: будто поднимала огромный мешок камней. К счастью, бабушка Эя смеялась, иначе это было бы мучительно.

Выпрямившись, бабушка опустила глаза на лежащую на полу незаконченную картину. В ее взгляде из-под тяжелых век сквозила нежность.

— Что бы это могло быть? — пробормотала она.

— А вот это, — показала я на приставленный к ящику холст с серыми грибами, — ты ведь знаешь что это, правда?

Она перевела взгляд на него.

— А ты что на ней видишь?

— Я? Ну-у-у, не знаю.

— Как «не знаю»? Что это за ответ? Ну же, Элиза, где твоя фантазия?

— Ядовитые грибы? — выпалила я, просто чтобы что-нибудь сказать.

Бабушка расхохоталась, тряся головой.

— Я не знаю, что это, но уверена, что оно совсем не ядовитое, — горячо возразила она. — В них есть что-то волнующее, тебе не кажется?

— Галлюциногенные грибы!

Она посмотрела на меня как-то странно:

— Не думаю, что это грибы. Это… это… — Ее взгляд скользнул куда-то вдаль, и она замолчала.

Приближались экзамены, и я редко бывала у бабушки. Венецию накрыла жара, и заниматься было непросто. Мама решила, что мне нужно немного размяться, и предложила отвезти нас с Франческой в воскресенье на пляж открывать купальный сезон. Это означало опять не пойти на Челестию.

Но я с упоением плескалась в еще холодной воде, брызгалась с Франческой и носилась по залитому солнцем пляжу — словом, и думать забыла про бабушку. Я мечтала только, чтобы поскорее начались каникулы и мы бы ездили на Лидо каждый день.

Так я не видела бабушку больше недели, а когда наконец увидела, была ошарашена случившейся переменой.

Бабушка Эя ужасно постарела. Обнимая ее, я заметила, какая грубая у нее стала кожа. Ее морщинистые толстые руки будто покрылись чешуей. Они непривычно загорели, да и лицо было бронзовым, но без того золотистого блеска, которым светилось мое.

— Бабушка, ты хорошо себя чувствуешь? — спросила я, отодвигаясь от нее.

— Что ты сказала?

Я повторила громче:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Лучше некуда.

Она спокойно улыбалась. Она не кривила душой, просто чтобы меня успокоить. Я еще больше растерялась: как она могла хорошо себя чувствовать, если у нее веки опухли так, что глаза под ними казались еще меньше, а ее роскошная коса превратилась в жалкую макаронину? Я видела на ее голове огромные проплешины бронзового цвета.

Как начать разговор, чтобы не обидеть ее? Как сказать ей, что она ужасно выглядит и старится на глазах? До сих пор мне никогда не приходилось повторять ей что-то дважды — неужели она еще и глохнет?

— Пойди взгляни на мои картины, — с ходу предложила она. — Мне не терпится услышать, что ты о них думаешь.

Мы пошли в ангар. Теперь все полотна были перерисованы. От ангелов-козлят и сирен не осталось и следа. На новых картинах было изображено более или менее одно и то же: расплывчатый морской пейзаж со скалами в виде грибов, торчащими из бирюзовой воды. Скалы были покрыты серо-зеленой низкой растительностью.

Я никогда не видела ничего подобного. Самая большая картина — та, что на четырех сшитых вместе холстах, — стала похожа на остальные: суровый лунный пейзаж. Рисунок был нечетким: темные гладкие и округлые массы громоздились под все тем же грибом. Что это?

Я обернулась, чтобы задать ей этот вопрос, и заметила, что на полу что-то валяется. Это был надгрызенный кочан капусты. Что он здесь делает? Бабушка проследила за моим взглядом, увидела капусту и ничего не сказала.

Я подавила желание поднять ее и перевела взгляд на картины.

— Теперь ты знаешь, что нарисовала? — осторожно спросила я.

— Что?

— Ты знаешь, что изображают твои картины?

— Да, теперь знаю.

Я внимательно наблюдала за ней. Она стояла сгорбившись и переводила сверкающие глазки с одной картины на другую. Я заметила, что радужные оболочки потемнели: они стали из карих иссиня-черными, казалось, там один зрачок. Никогда раньше не слышала, что в старости глаза темнеют, но, видимо, дело обстояло именно так.

— Это место, — сказала она, будто слово «место» все объясняет.

— Да, но что за место?

— Очень важное место. Думаю, оно мне приснилось.

— Ты там была и наяву?

— Я не знаю. Наверное, нет. Но я чувствую, что его не придумала. Оно наверняка где-то существует.

— Тогда у него, наверное, есть название? — сказала я.

— Я не знаю, как оно называется. Точнее, я не знаю, как оно называется на человеческом языке.

— Как это? А на каком еще языке ты знаешь его название?

— Что ты сказала?

Мне пришлось повторить вопрос погромче:

— Ты можешь сказать, как оно называется на не человеческом языке?

Она улыбнулась. От стремительного старения губы у нее совсем ссохлись. Они стали тонкими, еле различимыми.

— Хочешь услышать, как оно звучит?

— Да.

Она откинула назад свою маленькую голову. Я говорю «откинула», но это не совсем верное слово, потому что она сделала это очень медленно, как делала теперь все.

— Ооррссоуффмм, — сказала она решительно. Впрочем, слово «сказала» не совсем уместно, потому что на самом деле это был звук, а не слово. Насыщенный звук, похожий на рокот. Он был гулким, как из утробы, но в нем слышался веселый звон. Я никогда не слышала ничего подобного. Не знала, как на это реагировать, и расхохоталась.