Альбион - [53]

Хотя она была атеисткой, как, впрочем, и все остальные крестьяне, что-то подсказывало Сайор, что она получит новую жизнь, в которой беды других смертных — крестьян или эллонов, будут иметь для неё очень небольшое значение.

Да, но это ещё не всё.

У крестьян, которых эллоны убивали или насиловали, не было выбора. Они принимали свою судьбу, потому что не знали другой; по правде говоря, многие из них, как ни странно, были довольны своей жизнью, ведь они боялись перемен: новое, неизвестное пугало их. И всё-таки это были люди.

Болтая ногами на краю оврага, она смотрела на далёкие просторы Альбиона. Их очертания постоянно менялись, как струи воды на стекле.

Она скинула ботинки и стала наблюдать, как они прыгают по камням, пока ботинки не скрылись из вида. Пошевелила пальцами ног и почувствовала радость от того, что их обдувает ветер.

«Я умру или останусь жить?»

Так легко было прыгнуть с обрыва и так легко было не прыгать. Труднее всего было принять решение.

Она не чувствовала глубокой любви к человечеству и не собиралась посвящать жизнь служению ему. Она спасала людей по мере возможности и только потому, что видела в этом свою этическую обязанность. Кроме того, она не терпела убийств. В глубине души её не волновало, что случится с трусливым эллонским пленником, но разум подсказывал другое.

Что бы ни… Что бы ни… Мысль ускользала от неё.

Ещё один смысл жизни был заключён в её друге — в мужчине — она, кажется, на минуту забыла его имя. Вспомнила его волосы, живое лицо, обещания, которые он давал с такой лёгкостью… Но всё остальное стало понемногу забываться.

Она зачарованно смотрела, как далёкие ландшафты меняют свои очертания. Даже рот приоткрыла от восторга. Это было настоящее волшебство.

Позади вдруг нервно заржала лошадь. И этот звук вернул её к реальности. Сайор с ужасом отошла от края оврага. Ей показалось, что сам Альбион пытался отправить её на смерть. Стали возвращаться обрывки воспоминаний. Их было недостаточно, чтобы воссоздать картину прошлого в целом, но хватило, чтобы заставить её уйти прочь от обрыва туда, где стояла лошадь.

С третьей попытки забравшись в седло, она вцепилась в него и стала лихорадочно искать в памяти необходимые слова.

«Лайан» — это слово было слегка знакомым, но ей казалось, что оно не подходит для данной конкретной ситуации. Слово «Сайор» она отбросила по той же причине. Мимо проплывали и другие слова, но все они были не те. Некоторые она произносила вслух, но лошадь никак не реагировала.

Наконец, прозвучало «домой», и лошадь пошла в нужном направлении. Приблизившись к лагерю, Сайор обнаружила, что ей становятся доступны всё новые и новые части собственного мозга, которые до этого были скрыты.

«Лайан, — подумала она. — Тот Кто Ведёт. У меня нет другого выбора, кроме как быть ведомой им».

Она любила его, как ей теперь казалось, долгое время, и всё ещё продолжала любить его. Но к старым эмоциям примешивалось что-то новое.

«У меня нет другого выбора, кроме как быть ведомой им».

Не было выбора.

А проезжая мимо палаток лагеря, она вдруг ощутила в своей душе нечто вроде ненависти.

* * *

Наконец наступил период сна.

От своих пленителей Ремен получил лишь несколько синяков, ему удалось избежать более страшных мучений, и после нескольких ударов по лицу он торопливо выложил всё, что хотели узнать Лайан и остальные. Возможно, его язык развязало появление суровой черноволосой женщины, в жестоких глазах которой виделась перспектива особенно страшных мук. А может, он просто убеждал себя в этом, лёжа на земле со связанными руками и ногами. Одна из верёвок, связывавших его руки, была накрепко примотана к столбу в нескольких шагах от него.

Боль от синяков мешала уснуть. Один из зубов расшатался, и это мешало ещё больше — когда его уже клонило в сон, язык касался больного зуба, и он снова просыпался.

Лагерь затих. Без сомнения, они выставили часовых, но он не видел ни одного, оглядывая лагерь сквозь щели между распухших век. Он подумал немного, припоминая, должен ли начаться дождь в этот период сна.

Дождь потушил бы последние угли догорающего костра.

Это навело его на новую мысль.

Он посмотрел на верёвку, привязанную к столбу, и выругался про себя. Возможно, на следующий период бодрствования крестьяне развлекут себя тем, что поджарят его на костре? Некоторое время Ремен не мог думать больше ни о чём — он даже чувствовал запах своей собственной жареной плоти; но затем, слава Солнцу, он стал обдумывать ситуацию более рационально. Верёвка достаточно длинная, чтобы…

Стараясь не шуметь, извиваясь всем телом, он пополз по земле. Повернувшись на спину и закинув руки за голову, он достал ногами до горячих углей костра.

Изловчившись, вытолкнул из костра тлеющую головешку и подкатил к себе. Затем напрягся и чуть ослабил верёвку, связывавшую ему ноги. Превозмогая боль, он положил ноги на головешку. Казалось, его ноги изжарились в кожаных ботинках, но он был вознаграждён запахом тлеющей верёвки.

Почудилось, что прошла целая вечность, прежде чем послышался тихий треск и верёвка ослабла. Он мог теперь раздвинуть ноги ещё шире, и боль в лодыжках постепенно уходила. С возросшим упорством он опустил верёвку на головешку и стал наблюдать, как прогорала она прядь за прядью.