Альбина и мужчины-псы - [11]

Амадо увидел, что Каракатица заколебалась от плача подруги, бормоча «прости меня» и укачивая ее на руках, словно большого обиженного ребенка. Он пришел в отчаяние. Альбина, сама того не сознавая и не желая, ночью была одним существом, а днем - другим. Чтобы все мужчины в городе не заразились, следовало раздобыть веские доказательства. Причем доказательства вещественные: слова Каракатицу не убеждали. Но где же взять их днем? С криком «Должно получиться!» Амадо закрыл двери и оконные ставни, заткнул все щели, через которые мог просочиться свет и, несмотря на протесты попугаев, достал из-под крыши круглое зеркало, направив на него луч фонаря. Предмет, похожий на луну, плюс усилия Амадо пробудить в себе вирус сделали свое дело: лицо вытянулось в собачью морду, кожа покрылась шерстью, руки и ноги превратились в лапы. Перемежая слова лаем, Амадо произнес не без труда: «Видишь, Альбина... можно... стать... собакой... ты... и луна... вот причина...»

Каракатица загасила фонарь, пнув его ногой, и принялась открывать окна и двери. При дневном свете Амадо вновь обрел человеческий облик. Альбина, убедившись в его правоте, была просто убита:

- Я верила, что я такая, как есть. А оказалось, такая, как раньше. Но что было раньше, я не знаю. Может быть, узнаю в один прекрасный день. Тогда я стану другой, но перестану быть такой, как теперь. И это так расстраивает меня... Помогите мне, пожалуйста!

Каракатица обняла подругу, облив слезами и соплями ее обильную грудь:

- Я тоже не хочу, чтобы ты менялась! Нам ведь хорошо друг с другом так, как сейчас... Теперь, когда мы знаем все, давай в полнолуние привязывать тебя - конечно, с твоего согласия. Мы наденем на тебя наручники, заткнем тебе рот тряпкой, запечатаем уши воском, запрем дом! А всех самцов, которые будут принюхиваться и выть, станем отгонять железной палкой! Тебе не нужно допытываться, кем ты была раньше, и стыдиться тоже не надо! Твое прошлое нам не нужно: кошка и кошкин хвост - разные вещи!

Амадо, слегка откашлявшись, заставил женщин обернуться в его сторону:

- Э-гм... да, так вот, сеньориты... хвост, взятый в отдельности, не есть кошка, но если он подвешен к кошке сзади и за него дергают... то ясно, что он для кошки вещь не совсем посторонняя... Позвольте мне, раз уж я причастен к этому вопросу, дать один совет: если предположить, что превращение в собаку - не проклятие, а болезнь, то можно надеяться на излечение. В природе нет яда без противоядия. Нам может помочь донья Софокос, знахарка. Ей уже сто сорок три и она вместе со всеми стариками живет в шахте, но охотно появляется на людях, если приготовить ей жареных рыбок-атеринок. Поскольку она питается одной глиной, это лакомство просто сводит ее с ума.

Приходилось опасаться Бочконогого, и поэтому все согласились на то, чтобы Пинко, глухонемой погонщик ослов, целый час тискал Альбину. За это он доставил их, укрыв в своем стаде, на пляж. Спрятавшись за прибрежными скалами, все трое несколько часов пытались наловить хотя бы с полдюжины рыбок. Обычно длинные и совершенно безмозглые рыбы-атеринки, привлеченные кусочками хлеба на дне корзинки, приплывают целыми стайками, так что рыбаки извергают их обратно в море, будто светящуюся блевотину. На этот раз, однако, улова не было. Рыбы плавали поодиночке и так нервничали, что заглатывали наживку и удирали, прежде чем крышка корзины захлопнется. Амадо, Каракатица и Пинко – этот помогал не по необходимости, а чтобы исподтишка прижать свои похотливые ладони к Альбининым ягодицам, как бы из-за удара волны, - отчаявшись, вышли из воды, продрогшие до костей, и растянулись на солнце. Альбина с сочувственным вздохом нырнула в море. Тут же к ней подплыла розовая рыбка, чтобы посмотреть на Альбину - или, скорее, поклониться ей. Та широко раскрыла рот, и рыба оказалась у нее под языком, будто в гнезде. За полчаса удалось поймать шесть штук: достаточно для обольщения доньи Софокос.

Шахта, вырытая в узловатой горе, над обрывом, походила на рот гигантской мумии; вместо крика из нее вырывалось облако оранжеватой пыли. От жары в подземелье возникали потоки воздуха, в них кружились перья мертвых чаек, острые, как наваха. Все трое с рыбками, запущенными в колбу, долго стояли и кричали у темной галереи. Никто не отвечал, жалобный напев сотни стариков заставлял колыхаться языки пыли. Наконец, прокладывая путь между медно-красных завитков пыли, появилась знахарка в сопровождении броненосца. При виде аппетитного подношения она бросила ком глины - броненосец принялся с жадностью его лизать - взяла крючковатыми пальцами колбу и, едва не задохнувшись, проглотила рыбок вместе с соленой водой. Затем старуха повалилась на горячую землю, (но высохшая пергаментная кожа, кажется, даже не ощутила этого), погладила вздутое брюхо, рыгнула и разразилась каким-то пьяным хохотом.

- Спасибо, огромное спасибо, молодые люди! Я столько лет ела землю, и вот рыбки вернули мне вкус к жизни. Я была ничем, пустотой, теперь я, по крайней мере, - желудок, наслаждающийся пищей. Скоро из меня полезет доброе, мягкое дерьмо, а не камни; это значит, я перестала быть бесплодной и могу опять рождать. Рождать что? Вонючую колыбель для личинок. Аллилуйя! Все, кто какает, существуют не зря: они творят червячков! Вам что-то от меня нужно?