Альберт Эйнштейн: творец и бунтарь - [85]

«[Эйнштейн] пошел с нами, сделав крюк по дороге домой. Он смутился, увидев, что нашими соседями были сотрудники Института, и сказал: „Давайте пойдем побыстрее. Здесь так много людей, от чьих приглашений я отказался. Надеюсь, они не узнают, что я пришел навестить ваших котят“».　

У Эйнштейна был дар общения с людьми: все, кто приходил к нему, сразу же начинали чувствовать себя как дома, и не столько благодаря тому, что говорил хозяин, сколько в силу его отношения к ним. Ему не нужно было возвышаться над людьми; у него не было на то никакого желания. Со всеми он обращался как с равными, а его необыкновенная естественность и врожденная скромность не позволяли гостям даже почувствовать себя польщенными, ибо лесть явно даже не подразумевалась. Не было также ни следа снисходительности, которая так часто скрывается за заученным дружелюбием других. Он не был как все. У него были свои чисто человеческие слабости, но его величие было тем более заметно благодаря его простоте.　

Он просто и бесстрашно, как библейский пророк, высказывал свое мнение по вопросам общественной жизни, ибо был глубоко озабочен делами ближних. И все же он писал:　

«Страстный интерес к социальной справедливости и чувство социальной ответственности противоречили моему резкому предубеждению против сближения с людьми и человеческими коллективами. Я всегда был лошадью в одноконной упряжке и не отдавался всем сердцем своей стране, государству, кругу друзей, родным, семье. Все эти связи вызывали у меня тягу к одиночеству, и с годами стремление вырваться и замкнуться все возрастало».　

Он написал это в 1930 г. До самого конца его жизни ничего в этом плане не изменилось.　

Тем не менее Эйнштейн находил удовольствие не только в работе, но и в признании ее другими учеными. Когда Лондонское Королевское астрономическое общество наградило его в 1925 г. Золотой медалью, Эйнштейн писал:　

«Тому, кому удается найти идею, позволяющую проникнуть несколько глубже в вечную тайну природы, оказана великая милость. Кто при этом заслуживает еще признания, симпатии и авторитета у лучших людей своего времени, тот получает, пожалуй, большее счастье, чем может вынести человек».　

Он оставил нам и другие ключи к разгадке тайны своей внутренней сути, но пользоваться этими ключами мы можем, исходя лишь из собственного опыта, а не из опыта Эйнштейна. Он писал, например: «Самое прекрасное из доступного нам опыта — это таинственное. Это главное наше переживание; оно стоит у колыбели истинного искусства и истинной науки». Но даже если бы нам самим довелось узнать творческий экстаз художника или религиозного мистика, все равно мы могли бы лишь косвенно ощутить то, что чувствовал Эйнштейн. За его словами кроется исключительно его собственный трансцендентальный опыт. Эйнштейн был художником в душе, однако сферой его творчества была наука. И он был одержимым человеком. Часто, когда им полностью овладевала какая-то идея, он продолжал работать до полного изнеможения. Если эта идея не поддавалась ему, он с диким упорством из года в год вновь и вновь возвращался к ней. Эйнштейн насмехался над теми, кто считал такую интеллектуальную работу неподдельной радостью; он говорил: «Кто знает, что это такое, тот не мчится сюда во весь опор».　

Была, правда, и радость, причем радость огромная. Но Эйнштейн работал, потому что не мог не работать. Он находился во власти неумолимых обстоятельств и был беспомощен перед ними. В 1950 г., выражая благодарность даме, которая прислала ему стихотворное поздравление с днем рождения (ему исполнился 71 год), он писал:　

«Чувство неловкости охватывает меня при неминуемом приближении дня рождения. Весь год Сфинкс пристально смотрит на меня с упреком; он вычеркивает из жизни все личное и причиняет мне боль, напоминая о Непостижимом. Затем наступает этот ненавистный день, когда любовь моих ближних доводит меня до состояния безнадежной беспомощности. Сфинкс ни на минуту не отпускает меня, и вот я мучаюсь угрызениями совести, будучи не в состоянии отплатить за всю эту любовь, ибо мне не хватает внутренней свободы и раскованности».　

По другому поводу Эйнштейн воспользовался иной метафорой. В 1945 г. он благодарил Германа Броха[47], который прислал ему свою книгу о поэте Вергилии. Эйнштейн воспользовался образами из «Фауста», написав: «Я очарован вашей „Смертью Вергилия“ — и упорно сопротивляюсь ей. Эта книга ясно показывает мне, чего я избежал, когда продал и тело и душу Науке, — бегства от Я и Мы к Ней, к Науке».　

Он попытался описать свой метод мышления, говоря, что его существенной частью была «довольно неопределенная» внелогическая игра со «зрительными» и «двигательными» знаками, после чего нужно было «подыскивать с трудом» поясняющие их слова.　

Много ли можно из этого почерпнуть? Не становимся ли мы похожими на лишенных слуха людей, пытающихся понять симфонию? Вот, например, 19 марта 1949 г. в Принстоне состоялся симпозиум в честь 70-летия Эйнштейна. В нем приняли участие лишь несколько выдающихся ученых разных специальностей. В присутствии Эйнштейна они подробно излагали его достижения. Но наиболее яркое выступление получилось спонтанно, и оно было красноречивым именно в силу недостатка в нем красноречия. Среди докладчиков был лауреат Нобелевской премии И. А. Раби. Доклад был подготовлен им заранее, однако в ходе выступления Раби, казалось, вдруг осознал всю тщету попыток донести особую магию гения Эйнштейна даже до специалистов. Он остановился на полуслове, выражая жестами полную беспомощность, и, указав на часы у себя на руке, выпалил в благоговейном удивлении: «Все началось с этого!»