Алая заря - [73]

— Он подарил мне типографию, — сказал Мануэль.

— То есть как?

— Да. Вот запродажная. Теперь тебе не придется так много работать, не нужно будет думать, как скопить деньги. Мой друг — большой чудак. Правда?

— Он очень симпатичный.

— И благородный.

— Должно быть.

— И энергичный, правда?

— Да.

Вдруг Мануэль, напустив на себя вид отчаявшегося человека, шутливым тоном произнес:

— Знаешь, я ведь очень ревнив.

— К кому же ты ревнуешь?

— К Роберту.

— Почему?

— Потому что ты слушала его с восхищением.

— Это правда, — смеясь, сказала Сальвадора.

— А мной ты не восхищаешься?

— Ни капельки. Ты не такой энергичный…

— И не такой красивый, не правда ли?

— Правда.

— И не такой умный?

— Конечно нет.

— И после всего этого ты говоришь, что любишь меня!

— Я люблю тебя, потому, что у меня дурной вкус; я люблю тебя таким, каков ты есть, — грубоватым, некрасивым, мало энергичным.

— Тогда… позволь мне поцеловать тебя.

— Нет, только когда поженимся.

— Кому же нужна эта комедия женитьбы?

— Нашим детям.

— Ах, вот оно что! Значит, ты хочешь, чтобы у нас были дети?

— Да.

— Много?

— Да.

— И ты не боишься иметь много детей?

— Нет. В этом призвание женщины.

— Тогда я должен поцеловать тебя — ничего другого не остается. Я запечатлею почтительный поцелуй. Не хочешь? Я поцелую тебя, как святую. Тоже не согласна? Тогда я поцелую тебя, как поцеловал бы красное знамя…

Сальвадора поколебалась и подставила щеку, но Мануэль поцеловал ее в губы.

VIII

Коронация. — О тех, кто взвинчивает цены на горох. — Конец сеньора Кануто

Ничто не изменилось в доме после заключения брака, которое обошлось без всяких торжественных церемоний. Мануэль буквально сиял. И только здоровье Хуана омрачало его счастье. Брат находился в состоянии беспокойства, его все время лихорадило. Ночью, во сне, он что–то кричал и, не переставая, надрывно кашлял. Лекарств он уже не принимал и не обращал никакого внимания на предписания врача: выходил из дому когда вздумается; когда вздумается пил водку, чтобы несколько подбодрить себя, и встречался с друзьями в таверне Чапарро.

Между тем Сильвио Фернандес Трасканехо развил бешеную деятельность. Он сумел втереться в доверие всех членов кружка, собиравшегося в «Заре», и внушил им, будто ко дню коронации готовится грандиозный революционный заговор.

— Итак, когда будет дан сигнал, — говорил Трасканехо, — я поведу бедноту к центру города.

Хуан больше, чем все остальные, верил его болтовне.

— Дело на мази, — сказал однажды Мадридец Мануэлю. — Надо ковать железо, пока горячо. В Мадрид съехалось семьдесят с лишним анархистов. Испанская полиция и иностранные агенты сбились с ног, но никак не могут их найти. Мы получили распоряжение из Лондона и будем поджидать процессию по пути следования. Если схватим короля живым, тем лучше.

Хуан с лихорадочным нетерпением ждал решительного момента. Нервы были напряжены до крайности, он не знал ни минуты покоя и готов был пожертвовать собой во имя общего дела. Кроме того, — и это особенно мучило его, — он на все смотрел глазами художника. Он уже ясно видел, как движется за королевской четой блестящий кортеж — все эти принцы, посланники, придворные дамы в окружении леса штыков, и воображал, как он бросится вперед, навстречу свите, и остановит процессию пронзительным возгласом: «Да здравствует анархия!»

В ночь накануне торжеств Хуан не вернулся домой.

Мануэль отправился искать его в «Зарю».

Он встретил там Англичанина, Пратса, Мадридца и Сильвио. Сильвио ораторствовал. Оказалось, что Хуана никто не видел. В этот момент вошел Либертарий, приблизился к Сильвио, схватил его за полу и сказал:

— Вы доносчик и полицейский шпион. Ну–ка, вон отсюда!

Все были поражены. Сильвио, который до того времени сидел, поднялся с большим достоинством, с неменьшим достоинством принял ловкий пинок ногой, которым наградил его Англичанин, тот самый Англичанин, что заведовал кегельбаном. Долетев до двери таверны, обладатель герба с изображением трех кроликов на голубом поле вдруг снова почувствовал себя идальго, вспомнил о своем звучном имени, обернулся, погрозил кулаком всем присутствующим и, словно подгоняемый ураганным ветром, пустился бежать по проспекту Аренерос, держа одну руку за спиной, другой ухватившись за шляпу, видимо, из опасения, что ее сдует ветром.

— Неужели он и вправду шпион? — в один голос спросили Пратс и Мадридец, не скрывая изумления.

— Да.

— Значит, все, о чем он здесь рассказывал, ложь?

— И еще какая!

Хуан не появился и на другой день. Мануэль снова отправился на поиски. Сальвадора осталась дома в большой тревоге.

Стоял великолепный майский день; синее небо, золотые искорки в воздухе. Яркий, ослепительный свет трепетал на красных и желтых гирляндах, на полотнищах знамен и штандартов, на разноцветных фонариках.

Улицы кишели народом. На балконах, в окнах, на карнизах домов, на крышах, в дверях магазинов и в парадных — всюду любопытные. Солнце весело играло на светлых платьях женщин, на пестрых шляпках, на красных и белых зонтиках, на веерах, порхавших в воздухе, словно бабочки, и под синим, как берлинская лазурь, небом все трепетало, дрожало и сверкало яркими солнечными бликами.