Алая заря - [54]

Покушение квалифицировали как нападение на армию; в Барселоне объявили осадное положение, начались облавы на всех радикально мыслящих граждан. Многих посадили в Монжуичскую тюрьму. Расстреляли Мола, Альсину, Аскери, Ногеса и Маса. Все они, за исключением Аскери, были ни в чем не повинны. Тут как раз и появляется Анджолилло, — продолжал Либертарий. — Из французских газет он узнал об этих событиях; он слушал также Анри Рошфора и доктора Бетанса, которые наговорили о Кановасе всяких ужасов и свалили на него вину за все происшедшее. Тогда он приезжает в Мадрид, беседует с несколькими товарищами; те подтверждают все, что сообщалось во французских газетах; он направляется на Санта—Агеда и убивает Кановаса… Такова была акция правительства, и таков был ответ анархистов.

Мануэль не знал, что и думать: он относился к Либертарию с большим доверием, однако такого фанатика легко было ввести в заблуждение.

— Я никак не могу поверить, — сказал Мануэль, — что полиция пустилась на такие провокации и сама организовала покушение.

— А разве так не бывало? — воскликнул Мадридец. — Возьмите, например, заговор на улице Ла—Кабеса… или происшествие в окрестностях Четырех дорог. Можно наверняка сказать, что если в каком–нибудь рабочем анархистском кружке появляются динамитные патроны, то это не без участия полиции.

— Неужели?

— Конечно, — подтвердил Либертарий. — Аскери, например, расстрелянный вместе с другими в Монжуиче, служил в полиции. Когда анархист работает самостоятельно, то никто, даже его товарищи, не знает точно, что он делает.

— Это правда, — сказал Пратс. — Я помню, как Молас, тоже один из расстрелянных в Монжуиче, проделывал свои первые опыты с динамитом. Молас был вором и часто зарабатывал на жизнь только воровством. Иногда он надолго исчезал. Однажды я спросил его: «Чем ты занимаешься?» — «А тебе какая забота? — отвечает он. — Я работаю для общего дела». Как–то вечером он мне говорит: «Если ты так интересуешься, что я делаю, пойдем!»

Мы пошли и только к утру добрались до пустыря, где стоял один–единственный шалаш. Молас вытащил из шалаша кусок водопроводной трубы, начиненной динамитом, приладил ее к стенке, прикрепил шнур, запалил его, и мы бросились бежать. Раздался страшный взрыв. Когда мы вернулись, то увидели на этом месте только яму, шалаша не осталось и в помине.

— Разве в Барселоне не умели делать бомбы с взрывателями?

— Нет.

— А как же научились?

— Первые образцы изготовил один часовщик–швейцарец. Тогда они были в диковинку и переходили из рук в руки, — Отвечал Пратс. — Потом их стали делать наши слесаря, и так как рабочие в Барселоне — отличные умельцы…

— А как же с динамитом?

— Ну, этот рецепт всем известен. Кроме того, кто–то раздобыл «Справочник анархиста» с массой всяких формул.

— Один мой приятель, механик, — начал Мадридец, — составил для своего сына что–то вроде катехизиса и устраивал мальчишке настоящий экзамен в нашем присутствии. Помню, вопросы были такие: «Что такое динамит, дитя мое?» — «Динамит есть смесь песка с нитроглицерином, каковую взрывают посредством капсуля какого–нибудь взрывчатого вещества». — «Как делают динамит?» — «Сначала приготовляется нитроглицерин, для этого берется глицерин и при низкой температуре обрабатывается азотной и серной кислотой, а потом туда примешивается какое–нибудь твердое вещество». Парнишка знал способы изготовления всех видов бомб и всех взрывчатых веществ. Когда отца отвезли в Монжуич он нередко говорил нам: «Не знаю, буду ли я жив, но у меня одно утешение: мой сын умеет делать динамит».

Стало холодно, и все поднялись со скамейки. Начиналось утро. Слабый рассеянный свет едва сочился сквозь свинцово–серую пелену неба. На склоне холма они увидели огромный котлован строившегося Третьего склада. Приятели двинулись вдоль узкого канала, обсаженного рядами тополей, теперь уже совсем голых. Блестящая лента воды причудливо вилась между ними.

— Правду ли говорили насчет приказов лондонского центра? — спросил Мануэль.

— Чепуха, сказки! — отвечал Либертарий, — не было таких приказов.

Утренний свет разливался по зеленым полям. Небо покрывалось мелкими белыми, как барашки, облаками, а вдали, на горизонте, вырисовывались контуры Гвадаррамы, обведенные каемкой занимавшейся зари.

За плугом шагал сеятель; из лукошка, висевшего на шее, он брал зерна и пригоршнями бросал их; они блестели в воздухе какое–то мгновение, словно столб золотой пыли, и тут же падали на темную, вспаханную землю.

Карути спел песенку на крестьянском наречии, в которой собственники величались ворами и мошенниками, а потом затянул анархистскую карманьолу:

Ça ira, çа ira, çа ira,

Tous les bourgeois à la lanterne,

Ça ira, çа ira, ça ira,

Tous les bourgeois on les pendra

[Дело пойдет, наладится,

На фонари всех буржуа,

Дело пойдет, наладится,

Всех перевешать их пора! (франц.)].

При этом певец делал комичные движения.

В полях стало уже совсем светло; небо окрасилось в розоватые тона, окутанная длинными белыми полосами тумана высилась вдали Гвадаррама совсем близко виднелось какое–то селенье, точнее, небольшой городок, обнесенный каменной стеной, с маленькими домиками под красными черепичными крышами и с церковью посредине. Тропинка, казавшаяся лиловой в утреннем рассвете, бежала через поля к самым стенам красночерепичного городка.