Алая заря - [40]

К вечеру, закончив осмотр, судья и секретарь ушли. Мануэль, Ортис и Ребольедо покинули кладбище последними.

Спустились сумерки; с кладбища повеяло печалью и запустением; над влажными изумрудными травами сгущалась легкая пелена тумана.

Ортис подошел к Мануэлю.

— У нас новости, — сказал он ему, — мы поймали Кривого.

— Неужели? Когда это случилось?

— Пару месяцев тому назад, и знаешь, кто мне помог взять его?

— Кто же?

— Твой друг.

— Какой друг?

— Жонглер… старик,

— Дон Алонсо?

— Он самый. Из полиции.

— Он и сейчас служит?

— Нет, кажется, умер.

— Бедняга. А что с Кривым?

— Кривой припух. Наверное, казнят.

— Суда еще не было?

— Нет. Не хочешь ли его повидать?

— Я? К чему?

— Он был твоим другом.

— Это правда. Когда суд?

— На днях. Будет в газетах.

— Может быть, зайду. Прощайте.

— Прощай. Если надумаешь, скажи мне.

VIII

Как взяли Кривого и как все плохо кончилось. — У несчастных всегда все плохо кончается

Дон Алонсо де Гусман Кальдерон–и–Тельес служил в кинематографе Соломона, или, как иначе его называли, в «Синехромовидеографе».

Хозяином «Синехромовидеографа», как мы уже сказали, был Соломон, но не тот знаменитый мудрец, что построил храм, а маленький хмурый бородач с бронзовым лицом, то ли случайно нареченный этим именем, то ли не без умысла присвоивший его. У этого маленького человечка, чей желчный пузырь значительно превосходил размерами скромный пузырь нормального смертного, была жена и двое дочерей, и жил он в собственном походном бараке, который можно было разбирать на случай переездов; для перевозки его использовались длинная телега и нормандская лошадь.

Соломон мог бы жить очень хорошо: «синехромо» приносил ему изрядный доход, дела шли вполне успешно, и все же он чувствовал себя несчастным человеком.

Причиной его несчастья были женщины. Недаром царь–мудрец, его знаменитый тезка, некогда изрек: «Женщины — горше смерти».

Не потому ли был несчастен Соломон, что супруга его позволила себе нарушить верность, в которой она клялась перед алтарем своему господину и повелителю? Нет, этого никогда не было. Может быть, это происходило потому, что его снедало желание одарить счастьем сердца других женщин? И этого не было. Соломой был верен супруге, прекрасной Адели, так же как прекрасная Адель была верна Соломону. Однако прекрасна Адель отличалась неукротимым нравом.

Прекрасная Адель была выше родом, чем ее муж: она была дочерью педагога, из тех самых педагогов, что пичкают детей историей Испании и постулатами Эвклидовой геометрии.

Совершенно очевидно, что между постулатами Эвклида и кинематографом лежит целая пропасть, и она всегда была перед мысленным взором прекрасной Адели. На девятый год замужества этот мезальянс, как мы дипломатически выражаемся, стал своего рода навязчивой идеей и держал ее в состоянии постоянного нервного раздражения.

Стоило мужу попросить себе рубашку, как прекрасная Адель приходила в бешенство, а когда он в сердцах отпускал крепкое словцо, с нею случался нервный припадок. Прекрасная Адель считала Соломона человеком жестоким, деспотичным, грубым, и, несмотря на все это, она его любила.

— Зачем я связала свою судьбу с этим человеком, с этим жалким шутом? — спрашивала она себя время от времени, вперив взор в пространство.

— Идите ко мне, милые, — говорила она дочерям, — подойдите к своей маме.

Дон Алонсо исполнял у Соломона обязанности слуги и зазывалы. У него был фрак, красного цвета панталоны и приличная еда… то есть он имел все, что необходимо для счастья. На этом поприще дон Алонсо мог полностью проявить свои незаурядные способности. Стоя у входа в барак, он жонглировал дюжиной шариков: подбрасывал их вверх и быстро собирал снова; он умел одновременно манипулировать бутылкой, кинжалом, зажженной свечой, апельсином и всякими другими предметами.

— Пожалуйте, сеньоры, в наш «Синехромовидеограф», — кричал он, — Замечательное чудо двадцатого века! Самодвижущиеся картинки! Входите, пожалуйста! Начинаем представление! Только один реал! Только один! Дети и солдаты — по десять сантимов!

Среди лент, которые показывали в «Синехромовидеографе», были: «Движение поезда», «Школа плаванья». «Танец», «Стачка», «Солдаты на параде», «Морские маневры», а кроме того, много лент с трюками и чудесными превращениями. Была, например, лента про то, как один сеньор никак не может раздеться, или про то, как один ворует и за ним гонятся полицейские, но он становится невидимкой и ускользает от них буквально из–под носа, потом вдруг превращается в балерину и смеется над сыщиком и полицейскими.

В одно прекрасное утро, когда театр переезжал в Мурсию, Соломону пришла в голову несчастная мысль остановиться в деревушке близ Монтеагудо.

Местный алькальд пожелал лично присутствовать на первом представлении, чтобы решить вопрос, можно ли показывать публике эти киноленты.

Поскольку среди зрителей преобладали люди богатые, Соломон решил, что «Стачку» показывать не следует. Поначалу все ленты принимались восторженно, но когда дошла очередь до «Вора–невидимки», то алькальд, как человек набожный, добрый католик, занимавшийся к тому же немного ростовщичеством, громогласно заявил, что показывать ленту, где не могут поймать бандита, безнравственно.