Алая заря - [39]

— Ничего странного нет; мне нет никакого дела до того, что делают другие. Прощайте.

И Мануэль вошел в дом.

— Если вас будут о чем–нибудь расспрашивать, помалкивайте, — предупредил он Сальвадору и Игнасию.

Происшествие взволновало все предместье. Обыватели рассказывали разные случаи воровства на кладбищах, приводили всякие подробности, иногда забавные, иногда страшные. Некоторые утверждали, будто прилавки в одной из сырных лавок целиком сделаны и мраморных плит, уворованных с кладбища, другие «собственными глазами» видели бронзовые литеры с детских могилок в витринах роскошных магазинов. Говорили также, что главарями шайки были Хесус и сеньор Кануто.

Вечером горбун сказал Мануэлю:

— Я получил письмо от сеньора Кануто.

— Правда? Где же он?

— В Танжере, вместе с Хесусом. Они вовремя улизнули.

— Они действительно воровали?

— Еще как! Тащили все, что могли. Сеньор Кануто жил припеваючи. Но в полиции я сказал, что ничего не знаю. Пусть сами выясняют, если сумеют. Сеньор Кануто превратил кладбище в райский уголок.

— Как так?

— А так: у него там росли всякие лечебные травы, которые он продавал в аптеку, жена его готовила из мальв пластыри и разные мази; одно время они на пару с Хесусом поставляли в соседние харчевни съедобных улиток, пока не истребили их вчистую. Чего только они не придумывали! Башка у них работала! В одном пруду они развели черепах, в другом — пиявок. Потом завели кроликов, стали их откармливать, делали частые отловы, но, правда, многие поудирали с кладбища через дыры в стенах. Словом, работа кипела! Если не хватало денег — тут вам, пожалуйста, гроб. Сдирай с него все, что годится в продажу, — вот вам и деньги.

Через двое суток, в воскресенье, во второй половине дня на кладбище отправилась следственная комиссия. Ортис пригласил Мануэля и Ребольедо–старшего сопровождать их.

Особых следов опустошений, причиненных злым умыслом сеньора Кануто и Хесуса, на кладбище обнаружено не было, оно и без того находилось в плачевном состоянии.

Установили, что кое–где земля была взрыта; подле колодца обнаружили грядки, возделанные сеньором Кануто; отметили, что трава на них была особенно зеленой и сочной.

Судья задал Ребольедо–старшему несколько вопросов, и тот отвечал на них со своей обычной ловкостью. Осмотр кладбища продолжался. Все чаще и чаще попадались разрытые могилы, сломанные ограды, разоренные ниши.

В кладбищенских двориках царила мертвая тишина. Потолки в галереях провисли; там, где штукатурка обвалилась, видны были прогнившие балки, кое–как подпертые стояками. В стенах, под сводами, зияли пустые, заброшенные ниши, покрытые толстым слоем пыли. На гвозде висели венки иммортелей, от которых не осталось ничего, кроме проволочного каркаса. Виднелись превратившиеся в лоскутья ленты и банты, выцветшая фотография под выпуклым стеклом, засохший цветок или детская игрушка.

Темным коридором, похожим на катакомбу, они вышли во второй двор, обширный как площадь: настоящий дикий луг, окруженный разваливающимися стенами.

Некогда человек превратил мадридскую пустошь в зеленый массив, разбил парк на невозделанном поле и передал его во владение молчаливой смерти; но природа вновь отвоевала парк, густо засыпала его семенами, вдохнула жизнь и превратила в густой лес, полный хмеля, ежевики, цветов, птиц и бабочек.

Со временем буйные травы уничтожили следы человека: исчезли аллеи, дорожки, площадки. Не осталось больше подстриженных деревьев и миртовых кустов: ветви росли теперь свободно и привольно; навсегда ушла из этих мест тишина: в листве деревьев непрерывно раздавался птичий гомон. Подле самых стен, в густой зелени, горели пурпурные колокольцы дигиталиса и мелкие розовые чашечки шиповника.

Среди бурьяна, кустов ежевики, лопухов и крапивы чуть виднелись мраморные плиты в щербинах и трещинах и надгробия из простого камня, изъеденные временем и поросшие зеленым мхом. В густых зарослях колючего репейника, ползучих растений и бузины потерялись могильные холмики.

В некоторых нишах росли печальные цветы с бледно–розовыми и голубыми лепестками, а между стеблями и листочками виднелись то кусок деревянного гроба, то клочок черной материи, то краешек белого детского платья.

В расселинах старой глинобитной стены грелись на солнце ящерицы и саламандры.

В самой чаще этого леса росли чахлые деревца, обессиленные растениями–паразитами; с их искалеченных тронутых тленом ветвей то и дело вспархивали веселые пестрые птицы и, словно стрелы, проносились в легком разреженном зимнем воздухе.

Из этого дворика они вступили в следующий, который переходил в широкую эспланаду, тянувшуюся до Третьего склада. Здесь слышались звуки пианол из ближайших таверн, гул телеграфных проводов, а иногда доносились пение петуха или одинокий свисток паровоза.

Неподалеку мирно паслись бурые коровы.

— Чьи это коровы? — спросил судья.

— Из хозяйства, что на улице Магеллана, — ответил сторож.

— Эти поля принадлежат кладбищу?

— Да, но часть угодий арендовал священник. Тут уже давно не хоронят.

— Этот священник порядочный проныра, — шепнул Ребольедо Мануэлю. — Он и чугунные ворота от часовни перетащил к себе.