Алая заря - [26]

О новых веяниях он мало что знал, а громкая слава Кропоткина и Жана Грава, чьих книг он никогда не читал, казалась ему величайшей несправедливостью по отношению к Фурье, Прудону и другим. Правда, произведения этих последних он тоже не читал, но имена их помнил крепко.

Он был влюблен в анархизм времен своей юности, особенно в анархистские идеи Эрнесто Альвареса. Поэтому все эти модные каталонские выдумки, как он презрительно величал новые теории, только раздражали его.

Второе собрание прошло менее удачно, чем первое, и порядком всех разочаровало. Чтобы как–то подогреть интерес к сборищам, было объявлено, что в следующее воскресенье состоится подробное обсуждение анархистской доктрины и что диспут будут вести Мальдонадо и Пратс.

— Кто это Пратс? — спросил Мануэль у Мадридца. И тот представил его Мануэлю.

Это был человек невысокого роста, бородатый, с бронзовым лицом, изрезанным глубокими морщинами и испещренным темными прожилками, что придавало ему сходство с берберийским пиратом. Лицо его сплошь заросло волосами: волосы были вокруг глаз, лезли из ушей, орлиный нос его тоже был весь покрыт волосами. Устрашающее выражение лица, хриплый голос, узловатые, покрытые шерстью руки, похожие на медвежьи лапы — все это производило сильное впечатление.

— Надеюсь, ты придешь в следующий раз? — поздоровавшись, спросил он Мануэля.

— Да.

— Тогда до воскресенья, товарищ.

И они обменялись крепким рукопожатием.

— Вот так тип!

— Он не так страшен, как кажется — этот Рама Сама — заметил Мадридец. — Ну, будем надеяться, что дальше дело пойдет лучше.

Мануэль и Мадридец вышли. Мадридец, как рассказывали Мануэлю, был большой шутник, любитель парадоксов, обладавший неистощимой энергией на всякого рода хитрые выдумки. Образцом анархиста, как он сам уверял, был для него Пини — мошенник, и его восхищала история о том, как жулики дали однажды деньги Жану Граву. Мануэлю казалось, что он способен пожертвовать собой просто из бахвальства или ради шутки. Он был другом Ольвеса и Руиса–и–Суареса, устроивших взрыв в Уэрта–отеле, в том самом отеле, где жил Кановас.

— Пако Руис — человек доброго сердца, — сказал он Мануэлю. — Будь я тогда в Мадриде, не случилось бы этой идиотской истории с бомбой.

— Бомба никому не причинила вреда? — спросил Мануэль.

— Никому, кроме него самого: он погиб.

— Почему же ему не удалось спастись?

— Он мог спастись, но произошло вот что: он принес бутылку со взрывчаткой, положил ее возле входа, запалил шнур, и когда отбегал, то увидел, что к этому самому месту идет няня с ребятишками. Он бросился назад, схватил бутылку; она взорвалась у него в руках, а его убило на месте.

Мадридец, известный полиции как человек, близкий к анархистам, в свое время был привлечен по делу о покушении на улице Кабеса и отсидел несколько месяцев в тюрьме.

II

Право. — Закон. — Рабство. — Коровы. — Негры. — Белые. — Прочие мелочи

В следующее воскресенье был великолепный день, Мануэль с Сальвадорой решили прогуляться, поэтому на собрание он попал поздно.

Когда Мануэль вошел в помещение кегельбана, споры достигли крайнего напряжения.

— Как ты поздно, — заметил ему Мадридец. — Жаль. Ты много потерял. Тут целая катавасия. Впрочем, все еще впереди.

Лица у всех были возбуждены.

— Кто же главные спорщики?

— Студент, Пратс и этот, твой друг, горбатый.

«Горбатый — значит Ребольедо», — сообразил Мануэль.

— Главное, что мы провозглашаем, — запальчиво говорил студент Мальдонадо, — это право всех на благосостояние.

— Не вижу, чтобы это право где–нибудь осуществлялось, — возражал Ребольедо–старший.

— А я вижу.

— А я нет. На мой взгляд, иметь право без возможности пользоваться им — все равно что не иметь его вовсе. Мы все имеем право на благосостояние. Точно так же, как все мы имеем право, скажем, на застройку Луны. Но разве его можно осуществить? Конечно нет. А раз нет, то это все равно как если бы у нас его не было.

— Вопрос не в том, можно или нельзя: право всегда остается правом, — возразил Мануэль.

— Верно! — поддержал его Пратс.

— Нет, не верно! — запротестовал горбун, энергично мотая головой. — Потому что право личности меняется от эпохи к эпохе и даже от страны к стране.

— Право никогда не должно меняться! — раздались голоса из группы якобинцев.

— Как же в этом случае объяснить, ну, к примеру, историю с рабами? Раньше можно было иметь рабов, а теперь — нельзя, — спросил горбун.

— Можно было, потому что были дурные законы.

— Все законы дурны, — отрезал Либертарий.

— Законы все равно что сторожевые псы на нашем Третьем складе: они лают на тех, кто носит рабочую блузу и бедно одет, — ядовито заметил Мадридец.

— Если бы исчезло государство и законы, — вмешался один из присутствующих, — люди сразу стали бы лучше.

— Это совсем другой вопрос, — отмахнулся Мальдонадо. — Я хотел сказать этому сеньору, — и он указал на Ребольедо. — Я… не помню, о чем я говорил.

— Вы говорили, — подхватил горбун, — что древние законы, которые разрешали иметь рабов, были дурны, и я не возражаю против этого; я только хочу сказать, что, если бы вернулись прежние законы, вернулось бы и право иметь рабов.

— Это неверно. Законы и право — разные вещи.