Алая заря - [14]

— Что же сталось с тем мальчиком?

— Умер, бедняга.

Во время разговора Хуан не прекращал работу. Когда стало уже совсем темно, он воткнул палочки в глину и накрыл бюст мокрой парусиной.

Вернулся Мануэль из типографии.

— А мы тут говорили о прошлом, — сказал Хуан.

— Зачем же вспоминать прошлое? Что успел сегодня сделать?

Хуан откинул парусину. Мануэль зажег свет и стал рассматривать бюст.

— Ну, дружище, — пробормотал он. — Больше тут ничего не надо делать. Это же вылитая Сальвадора.

— Ты так считаешь? — озабоченно спросил Хуан.

— Да.

— Завтра посмотрим.

Мануэль был прав. После многих поисков скульптор схватил наконец нужное выражение. Лицо Сальвадоры казалось в одно и то же время и смеющимся и опечаленным. Посмотришь из одной точки — впечатление такое, что оно смеется, чуть отойдешь в сторону — и оно уже печалится. И хотя в портрете не было того, что называется абсолютным сходством, это была настоящая Сальвадора.

— Мануэль прав, — сказал Хуан на другой день, — портрет готов. Посадкой головы он чем–то напоминает римскую матрону, не правда ли? Об этом портрете будут говорить, — прибавил он и, очень довольный, попросил снять бюст со шпунтов. У него еще было время, чтобы послать скульптуру на выставку.

Однажды, в один из субботних вечеров, Хуан предложил пойти всем семейством в театр. Но Сальвадора и Игнасия не захотели, Мануэль тоже не выразил большого желания.

— Не люблю ходить в театр, — сказал он. — Предпочитаю посидеть дома.

— Но это случается не так часто…

— Мне становится не по себе от одной мысли, что нужно ночью тащиться в центр города. Мне даже как–то страшно.

— Страшно? Чего же тут бояться?

— Вообще я какой–то безвольный, меня ни на что не хватает, и я плыву по течению.

— Надо иметь волю.

— Правильно, все это говорят. Но что же делать, если ее у меня нет?

Они вышли из дому и направились в театр Аполло. У театрального подъезда к Мануэлю подошла какая–то женщина.

— Черт возьми! Никак Флора!

— Лопни мои глаза, если это не Мануэль, — сказала она. — Как жизнь?

— Работаю.

— Живешь в Мадриде?

— Да.

— Тысячу лет не видела тебя, парень.

— Я в этих краях не бываю.

— С Хустой не видишься?

— Нет. Что она поделывает?

— Все в том же заведении.

— В каком таком заведении?

— Будто не знаешь!

— Нет.

— Не знаешь, что она попала в это самое заведение?

— Я не знал. После случая с Видалем я не встречался с нею. Как она поживает?

— Развезло ее. Стала совсем как свинья. Да еще зашибает.

— Вот как?

— Представь себе. Черт знает что такое. Дает жизни. Пьет и толстеет.

— А ты все такая же.

— Постарела.

— А что поделываешь?

— Ничего особенного. Промышляю здесь понемногу. Разговелась я, веселюсь, а живется плохо. Будь у меня деньги, завела бы какую–нибудь лавочку. Я не могу работать, как Хуста, — кишка тонка. Правду говорю, парень, лучше подохнуть с голоду, чем жить с этими свиньями. Коли одна живешь, так будь ты такая–рассякая, а все–таки самостоятельная и любому капризу своему можешь потрафить. Противен мужчина — ну и гони его в три шеи. А уж попала в заведение — фига! — надо терпеть.

— А как Арагонка?

— Арагонка! А чего ей? Подцепила какого–то богача и разъезжает себе в карете.

— А Маркос Хромой?

— В тюрьме. Не знал?

— Нет. А за что?

— Так, пустяковое дело. Пришел как–то раз в ресторан «Круг» один военный, шалопутный такой, сел играть и обчистил всех до нитки. Тогда Маркос и еще один тип решили подкараулить его при выходе, но тот скумекал, в чем дело, и удрал от них. На другой день этот самый военный, который вчера драпал от них, снова заявился в ресторан, позвал официанта, заказал кофе и говорит ему: «Пусть ко мне подойдут те два типа. Я хочу им что–то сказать». Хромой, и который был с ним, подошли, тут военный и начал клепать им; поднялась заваруха, и все трое угодили в каталажку.

— А Маэстро? Помнишь его?

— Конечно. Этот давно смылся, и никто не знает, где он теперь.

— А Полковница?

— Держит танцевальный салон.

Публика начала выходить после сеанса, а те, кто хотели войти, стояли у входа, дожидаясь звонка. Толпа уже двинулась, когда Флора вдруг спросила:

— Ты помнишь Виолету?

— Это какую?

— Толстая такая, высоченная, подружка Видаля. Жила на улице Свиданий.

— Это которая знает по–французски?

— Она самая.

— Что с ней?

— Хватил паралич. Вечером можно увидеть ее на улице Ареналь. Подожди меня у выхода.

— Ладно.

Поглощенный своими мыслями, Мануэль не мог сосредоточиться и едва понимал, что происходит на сцене. Представление окончилось, и они вышли из театра. Около Пуэрта–дель–Соль Хуан повстречал своего приятеля, скульптора, и завел с ним длинный разговор об искусстве. Мануэлю наскучило слушать про Родена, Менье и Пювисс де Шаванна, о которых он не имел ни малейшего понятия, он сказал, что ему пора идти, и простился братом.

В одном из подъездов неподалеку от улицы Ареналь Мануэль увидел нищую. На ней было светлое пальто в дырах, рваная юбка, на голове платок, а в руках она держала палку.

Мануэль подошел поближе, чтобы лучше ее рассмотреть. Это была Виолета.

— Господин хороший, подайте, Христа ради, несчастной больной, — проблеяла она жалобно.

Мануэль подал ей монетку в десять сантимов.

— Почему вы не идете домой? — спросил он ее.