Алатырь-камень - [23]

— Ошалел!? — услышал он совсем рядом возмущенный голос Вячеслава, но Николке было не до извинений, потому что монах уже торопливо шел к выходу.

Нож, который всегда был с ним, доставать из-за голенища сапога было уже некогда. И тогда Торопыга схватил небольшой медный поднос, валявшийся рядом.

По счастью, этому его тоже учили. Чудно, но тогда ему как раз очень плохо удавалось попадать в нужную точку. Диск постоянно улетал то ниже, то выше намеченной цели, а тут ведь и прицелиться толком времени не было, а поди ж ты — угодил прямо по затылку.

Лишь увидев, как монах, пошатнувшись и не устояв на подкосившихся ногах, летит вниз лицом прямо на шатровую ткань, Николка облегченно выдохнул:

— Отрава, воевода. Не пей.

Вячеслав заглянул в свой кубок, который он так и не выпустил из рук, и обиженно протянул:

— А чего тут пить-то? Ты же все разлил.

Кубок был действительно практически пуст, а его содержимое разлилось по земле, вытоптанной до твердости камня.

— Накинулся, как зверюга… — возмущенно продолжал воевода и осекся. — Как отрава? — дошло до него.

Монаха взяли с поличным. Остатки яда он вылить так и не успел, потому и торопился выйти наружу, чтобы скорее избавиться от них.

— А может, твой воин что-то перепутал? — с надеждой в голосе спросил Ватацис.

— Я уже проверил. Он не ошибся и не перепутал, — твердо произнес воевода, который несколькими секундами раньше наконец-то вспомнил про перстень Константина, вылив на него остатки из кубка. — Это яд, причем очень сильный, — произнес он, украдкой покосившись на камень, мгновенно ставший черным. — Если не жаль пленных, вели испытать на ком-нибудь из них, — предложил он, продолжая внимательно рассматривать крепко связанного монаха, стоящего перед ним. — А ведь мне твоя морда лица знакома, святой отец, — протянул он задумчиво. — Где же я тебя видел-то?

Николка огляделся по сторонам и, хотя кроме воеводы и Ватациса в шатре уже никого не осталось, все равно понизил голос почти до шепота. Настолько кощунственной была догадка, пришедшая ему в голову.

— Он из людей патриарха Германа, воевода.

— Воин правду говорит? — строго спросил Иоанн у монаха, но тот по-прежнему молчал.

— Значит, патриарха, — задумчиво протянул Вячеслав и озабоченно повернулся к Николке. — Вот что, Торопыга. Полдела ты уже сделал, а теперь постарайся и вторую половинку довершить. Бери доброго коня и двух заводных. С собой человек десять. Сей же час, не мешкая, скачи в Константинополь. Без отдыха лети. Поесть захочется — не останавливайся, на ходу ешь. Спи тоже в седле. И прямиком к отцу Мефодию. Чую я, что таким знатным угощением не только меня одного патриарх побаловать задумал.

Затем он снял с пальца перстень и протянул его Николке, пояснив, что и как надлежит с ним делать.

— Постой, — остановил уже выходящего из шатра Николку Ватацис. — Пусть уж он лучше на моих колесницах летит, — обратился он к Вячеславу. — Там, конечно, тоже удобства мало, но хоть выспаться сможет, а возницы друг друга по очереди менять станут. — И, не сумев сдержать улыбки оттого, что хоть здесь он оказался прав, добавил — Как видишь, воевода, и колесницы мои пригодились.

— Это уж точно, — не стал спорить тот.

Уже через несколько минут сразу три боевые колесницы неслись во весь опор в сторону могучей столицы Византийской империи.

Любим же, оставленный для присмотра возле владыки Мефодия, строго следовал всем указаниям воеводы, которые тот дал ему перед отъездом. Он сопровождал митрополита повсюду, даже, смешно сказать, в отхожее место. Особенно внимателен был дружинник, когда владыка выезжал в город или его кто-нибудь навещал.

Причем, чтобы избежать каких-либо случайностей, он все время возил с собой небольшую плетеную бутыль, не позволяя митрополиту пробовать вино, кто бы его ни подносил.

— Ну это даже смешно, — выговаривал тот, когда дружинник вежливо принимал присланный митрополиту дар и непреклонно откладывал его в сторону. — Хиосское вино, к тому же присланное патриархом. Я могу его хотя бы попробовать?

«Ромеи — народ хитрющий, — немедленно вспомнил Любим последнее наставление князя, данное перед их с воеводой отъездом. — У них и яды такие же. Могут не сразу человека убить, а только через день или вообще через седмицу. Даже если тот, кто принес вино, сам вместе с тобой его распить хочет, все равно это ничего не значит. Он может и не знать, что в нем яд».

«А как же я это узнаю?» — спросил тогда дружинник у Константина.

«Ты же мысли умеешь читать у людей, вот и читай, — пожал тот плечами. — Потому я на тебя больше всех прочих и надеюсь».

«Читай, — с тоской вздохнул Любим. — Я бы с радостью, только не читается что-то».

То, что он совершенно не слышит никаких чужих мыслей, Любим обнаружил на следующий же день после взятия Константинополя. Проснулся, а в ушах тишина.

«Наверное, сказалась бессонная ночь, — поначалу решил он. — Пройдет. Не сегодня, так завтра пройдет».

Однако день шел за днем, а ничего не проходило. Одно хорошо — врать почти не приходилось. Только раз Вячеслав как-то мимоходом спросил Любима, что там думает патриарх Герман и почему он так тянет с возведением владыки Мефодия в патриарший сан.