Алатырь-камень - [138]

Можно, конечно, драться, пока никого не останется в живых. Вот только самоубийство — привилегия одного человека, но никак не целого народа. Опять же надо подумать о своих стариках, женах и детях. Вырежут же всех или продадут на невольничьем рынке. А кто за них заступится, если защитники убиты?

Но и жить под пятой у бандитов степнякам тоже не по нутру. Кочевник — человек вольный, просторы перед ним — бескрайние, поэтому он свободу любит намного сильнее, чем оседлые земледельцы. Смириться с рабством — не в его натуре. Лишь дети или внуки, если их отцы, а то и деды родились в неволе и другого не видели, могут так жить. Да и то нет-нет да и взыграет вольная степная кровь, полыхнет так, что только держись.

Значит, надо уходить. Но при подневольном расставании с родной землей, с милым ковылем — горше вдвойне. И на чужаков-захватчиков на душе не обида — злоба, густо замешанная на ненависти и приправленная яростью, а плод их — святая месть.

Она тоже — долг, который иначе, как вражеской кровью, не залить, да и то на время. Навсегда же люди успокоятся лишь тогда, когда вернутся обратно. Родная степь прольет чудодейственный бальзам на их раны. До того же горит сердце, ярится, и нет ему покоя ни днем, ни ночью.

Башкирское племя юрматов пострадало сильнее всех прочих уже при самом первом набеге Субудая. Их основные кочевья располагались по ту сторону Яика, и потому именно юрматы понесли самый тяжкий урон — уцелело лишь треть табунов и примерно столько же людей. Дружелюбные соседи потеснились, но все это было не то. И степь та же — да не та, и небо вроде бы такое же, но присмотрись — и тут есть отличка.

Юрматы не были злыми, но и христианскому всепрощению их никто не учил, а если бы даже и попытался, то ни к чему хорошему это бы не привело. Так что со времени изгнания они стали самыми горячими сторонниками союза с царем русичей.

По этой же причине они охотнее всех отправлялись в зимние сторожевые разъезды поближе к Яику — поглядеть, как да что, а если удастся, то и пощипать непрошеных гостей-захватчиков.

Одинокого путника они заприметили случайно — когда ехали мимо небольшого заснеженного бугорка, порыв ветра снес с него белое покрывало и слегка обнажил силуэт человека. Лошади шарахнулись, а один из воинов попытался даже остановить Эремсека — старшего над двумя десятками батыров, который направил к нему коня:

— А если это ярымтык?[195]

— В степи? — пренебрежительно хмыкнул Эремсек. — К тому же у него две ноги.

Подойдя поближе, он потряс тело, внимательно всмотрелся в обмороженное лицо лежащего и спокойно констатировал:

— Не жилец.

Но оставлять в степи путника, пускай и умирающего, нельзя. Тенгри[196] такое непременно припомнит, лишив удачи на охоте, тем более что этот человек был русичем, а от них юрматы видели только добро. Не случайно дейеу пэрейе[197] велел своим духам смахнуть с него снег именно в то время, когда они были поблизости. Это знак.

К тому же на груди у путника обнаружили золотую продолговатую пластинку с изображенной на ней птицей. Эремсек долго разглядывал степного кречета, мучительно припоминая виденное им давным-давно, и затем удовлетворенно кивнул головой. Он вспомнил — где его видел. Вот только тогда это был враг, а этот не похож на кочевника. Одежда — да, но ликом он явно русич. Одно с другим явно не сходилось. Получалась загадка.

Очнувшийся путник хотел сказать что-то важное, но что именно — Эремсек не понял. Торговать лошадьми и прочими товарами к каменному граду Уфе ездили другие люди из его племени. Вот его старший брат Каргатуй, названный так в честь праздника, в день которого он родился, — иное дело. Ему язык русичей ведом, так что надо привезти путника к нему, а дальше пусть он разбирается и с путником и с его загадками.

Брат внимательно выслушал бредовую речь умирающего и принял решение:

— Мы сами повезем его туда, куда он хочет попасть, — к царю Константину, — решительно сказал он. — Свою тайну он все равно никому кроме царя не откроет, а Уфа далеко в стороне. Поедем туда — потеряем много дней. Он может не выжить.

— А не помрет по дороге? — усомнился Эремсек. — С тех пор, как мы его привезли, мне все время слышится шуршание ой эйяхе[198]. Это не к добру.

Каргатуй лишь пожал плечами. Мол, что ты спрашиваешь с меня о том, что известно одному Тенгри. Вслух же произнес:

— На рассвете выезжаем.

Странное дело, Эремсек готов был поклясться, что путник ничего не слышал, сознание не возвращалось к нему, но после слов брата о скором выезде он тут же затих, будто успокоился.

На следующее утро русич впервые пришел в себя.

Оглядевшись по сторонам, он спросил:

— Где я?

— Я друг, — коротко ответил Каргатуй. — Врагов нет. Мы сейчас поедем в Рязань, к твоему царю Константину, и ты скажешь ему все, что хотел. Как тебя зовут?

— Нет! — выкрикнул русич. — Не в Рязань. Нам… в Переяславль-Залесский. Мы должны попасть туда раньше дня Карачуна[199]. Если опоздаем, то всем смерть! Так поведал… — и осекся, настороженно вглядываясь в лицо Каргатуя.

— Я понял тебя, — спокойно кивнул тот. — Мы будем ехать без остановок. Но у нас нет зимних повозок, которые я видел у вашего народа в каменной крепости Уфе. Ты сможешь выдержать путь, если мы повезем тебя в волокуше?