Alabama Song - [4]
Рискну ли я повиноваться матушкиным грезам? Воплотить те чаяния, которые не удалось воплотить ей? Я дала себе слово, что выйду замуж по зову сердца. И при этом я любила футбол. Мне нравилось носиться с мальчишками, карабкаться на деревья и бегать по стенам недостроенных зданий. И вот однажды белобрысый парнишка отвез меня в «Кантри клаб»; следуя наставлениям моего отца, он ехал медленно, и я не должна была пить, равно как и танцевать неприличные танцы. Он удручающе медленно вел машину, у которой даже не было откидного верха. «Быстрее, быстрее!» — торопила я. Парнишка что-то бормотал, краснел, но не прибавлял газу. В клубе я встретила Реда, отправлявшегося развлекаться вместе со студентами братства «Зета Сигма» в Оберне. «3. С.» была создана два года назад в мою честь пятью футболистами, двое из которых стали чемпионами Национальной лиги. Я упросила его взять меня с собой. Карман его куртки был оттопырен, и я угадала, что там лежит фляга с джином, которую я осушила одним глотком. С первыми звуками регтайма я бросилась танцевать как одержимая, платье едва прикрывало до середины мои бедра и выставляло напоказ мою нижнюю юбку, а быть может, и еще что-нибудь. Побагровев, молодой человек исчез в направлении курительной комнаты.
Перед тем как ехать в Оберн, Ред предложил покататься.
— Ну, давай же, не будь глупой, мы всего лишь немного пообжимаемся.
И он свернул на маленькую извилистую дорогу, поднимавшуюся к водоему, съехал под дерево, и там — даже нет необходимости подробно это описывать — его кулак просто оказался у меня между бедер; Ред действовал им как хирургическим крючком.
— Ну, давай же, бог мой, хотя бы сдвинь юбку, я ведь знаю, что ты делала это с Шоном.
Я ответила:
— Ред, я не хочу, поедем танцевать, и пока мы снова не найдем виски или водку, можешь убрать свою руку. Ред.
— Хотя бы поцелуй меня, ладно? — взмолился парень.
Наконец я целую его: позволяю ему приклеиться губами к моим губам, но держу свои закрытыми; Ред настойчив, он напирает так сильно, что мои губы буквально впечатываются в зубы, но я не открываю рта. При этом его рука ласкает мою шею, рука футболиста, словно тиски, сдавливает мою челюсть, щеки немедленно начинают болеть так сильно, что я уступаю. Его язык кажется мне огромным и шероховатым, его вторая рука лезет мне под корсаж:
— Ты не дрожишь? Другие девушки всегда трясутся в этот момент.
В ответ, пытаясь оторвать свою похолодевшую грудь от его вспотевшей, похожей на щупальце спрута руки, произношу:
— Нет, ты не внушаешь мне дрожь, Ред. Ты же не Айрби Джонс. Вот Айрби Джонс так красив, что я потеряла бы голову, прикоснись он к моей щеке, но ты не такой, ты — это всего лишь устрашающее дыхание и мощные руки.
Плохо соображая и расстегивая ширинку, Ред отчаянно возражает:
— Айрби Джонс лижет нам всем под душем в раздевалке, — и добавляет, завладев моей левой рукой и положив ее на свой горячий и липкий член: — Давай, принцесса, давай, мисс Алабама, поиграй этим, представь, что это хрупкая и ароматная штука педика Айрби Джонса.
Секунду спустя Ред завопит и выскочил из машины, ринувшись прочь. В тот момент я даже не представляла, что именно он расскажет обо мне, стремясь отомстить: обо мне, дочери Судьи. В отделении для перчаток я нашла коробку с сигаретами и бутылку с маисовой водкой, я засунула все это в корсаж. Затем пешком вернулась в город, держа туфли в руке. На Уильям Сейр-авеню уже вовсю цвели розовые магнолии. Должно быть, они пахли очень сильно, но их запах был мне почти не страшен: мой рот пылал от алкоголя, светлого табака и горьких воспоминаний о поцелуях Реда.
Может, вы думаете, что со мной что-нибудь случилось в городе, где каждая вторая улица носит мое имя? Да я могла бы целыми ночами шляться там даже без головного убора: я — дочь судьи, внучка сенатора и губернатора. Этот город построили мы. Воздвигли первые памятники, деловой центр и церкви. Простодушные могут сколько угодно сплетничать и зубоскалить на эту тему. Моей самонадеянной матери, почти лишенной всякого воображения, оставалось только одно: принять свою дочь такой, какая она стала — то есть развратной. В этом заключался парадокс Минни Мэйчен Сейр: ее происхождение и ее положение в браке предписывали этой женщине изображать хорошие манеры и быть законодательницей неписаных правил, сводившихся к одному: развратничать и развращать могла только она. Но в глубине души, в этих высохших колодцах посреди пустыни, она должна была бы заподозрить, что ей просто не хватает куража и актерского мастерства, как, например, Таллуле, моей лучшей подруге, чтобы устраивать скандалы и совершать глупости: как и я, Таллула очень упорна: как и у меня, у нее нет молодого человека: и мы на двоих выпили с ней четыре сотни рюмок, заставляя себя приходить к могилам на кладбищах, созданных нашими первопроходцами-предками, губернаторами и сенаторами, достаточно знаменитыми, чтобы быть похороненными не в обычных склепах, но в некоем уменьшенном подобии греческих храмов. Таллула сделала то, на что не отважилась Минни, — бросила семью и наплевала на все табу, чтобы выйти на подмостки в лучах света, опорочить чопорную фамилию Бэнкхед, и очень скоро зажила на полную катушку, стала вести жизнь размера XXL, а ее имя, имя женщины «легкого поведения», высвеченное большими электрическими буквами на Бродвее и Голливудском бульваре, смогли прочесть все:
