Alabama Song - [33]

Я. Скотт ждет, когда созреет его великий роман, уже десять лет. Я не виновата в этой задержке. Я здорова вот уже четыре года. Ему препятствует отнюдь не моя болезнь.

Психиатр. Нет, конечно, он уверен в этом.

Поверенный. Только бы ему вновь почувствовать себя незаурядным творцом, полным сил! И, как любой мужчина, он ждет помощи от своей супруги. Поскольку муж и жена оба в центре внимания. Он любит вас. И убеждает продолжать рисовать. Не правда ли, именно благодаря супругу вы наконец-то можете экспонироваться в галерее одного из его друзей?

Я. А он не убеждал вас, что, может быть, мой талант хоть немного сам по себе заслуживает этого? Вы исключаете такую возможность?

Психиатр. Живопись — отличная терапия. Если же вы снова начнете писать книги, то опять ощутите волнение, беспокойство, которое постепенно будет разрушать вас.

Я. Я знаю, что мой роман не продается. Что он никому не понравился — ни критике, ни публике. Но мне не стыдно. Я напишу другой.

Поверенный. У меня здесь чек — для вас. На пятьдесят долларов, чтобы вы могли купить себе тюбики с красками. Этого должно хватить, не так ли?

Я. Скотт любит меня, обманывает меня для моей же пользы, он платит. А как насчет бесчисленных содержанок, которых он заводит, меняет, прогоняет — как ему вздумается.

Психиатр. Ваш супруг не отрицает свои ошибки.

Я. Слушая вас, можно подумать, что единственная шлюха в его жизни — я?

Поверенный. Вы сами начали. Вы первая изменили ему.

Психиатр (сухо покашливая). Гм… В таких вопросах не бывает ни правого, ни виноватого, ни жертвы. Гм… Никаких обвинений, никакой защиты.

Поднимаясь, я ощутила прикосновение к бедрам грубой ткани больничной пижамы и воскликнула:

— Бананы! Вы — бананы. Я говорю это, отнюдь не преувеличивая размеры того, что вы носите в трусах: должно быть, печально, когда это не больше фасоли. Но в голове у вас, действительно, одна кожура.

Психиатр. Санитары!

Я. Сначала чек! Чек, чтобы заплатить за краски!

* * *

В конце концов я все-таки смогла побывать на собственном вернисаже в сопровождении санитарки и надзирателя. Мне было так страшно, что я задыхалась, мне было необходимо немного подышать, я приоткрыла дверь черного входа, и тут же два человека бросились на меня откуда-то сверху, схватили за руки и за голову и потащили в больничный фургон.

Комментарии в газетах — даже статьи тех, кто когда-то обожал меня, причинили мне много боли. Я растеряла красоту и свежесть, необходимые, чтобы избежать скандала.

* * *

Несколько месяцев спустя этот пресловутый столь ожидаемый роман, который должен был затмить славу Джойса и Пруста вместе взятых, наконец-то вышел. Скотт писал его девять лет. Из них четыре года и три месяца я провела в заключении. «Ночь нежна» — комичное и коробящее название: если это действительно ночь, то ночь ненависти. Он вывел меня в книге в эпизоде с больной женщиной, в малейших деталях описал меня, сообщив публике сразу все симптомы умственной деградации: истерию, шизофрению, паранойю — под слишком прозрачным именем: я описана там как безумная, бешеная, которую успокаивают при помощи морфия, брома и электрошоков. Я была его куклой-моделью, я стала его подопытным кроликом. Его лабораторной крысой. В глазах мужа я больше никто, это совершенно очевидно, если, конечно, он хоть немного пытался проникнуть в мои мысли. Самое худшее, что книга потерпела полный коммерческий крах и даже не позволила нам расплатиться с долгами. Я говорю «нам» без задней мысли. Хотя больше не нам. Его долг огромен.

… По возвращении из Ля Пэ, Мэриленд.

Льюис О’Коннор уничтожил мировой успех Фицджеральда, и самое тяжелое в этом для Скотта то, что во время званых ужинов и интервью его все презирают. Я представляю себе этого Льюиса, скорее злобного, нежели умного, вижу, как он поносит своего старого друга и покровителя перед жадными до откровений журналистами, а потом особенно настаивает на том, что некоторые подробности не следует печатать. «Off-the-record»[22], — должно быть, он говорит это репортерам с решительным видом, зная, что эти типы сделают свой вонючий выбор в пользу убийства: модный автор превращается в брошенного идола, который буквально умоляет издавать свои книги.

Вот и для моего супруга настали горькие времена: рабочий инструмент сломан, саламандра с воспаленным мозгом больше не помогает ему. Пусть он уедет, да, уедет в Калифорнию, чтобы заработать денег. Тысячи километров не смогут больше спрятать нас от этой отвратительной книги. Скотт больше никак не связан со мной, он сделал из меня свой последний образ: отныне я стану немой безделицей, пустым конвертом.

Я тайно пишу свой будущий роман. В течение двух лет я сто раз меняла места своего тайника, насколько позволяла обстановка больницы, куда меня поместили по его личному распоряжению (мой муж строчит письма всем главным врачам, требуя, чтобы они особенно пристально следили за тем, чтобы я не писала; особо усердные даже роются у меня в палате). В те редкие моменты, когда я выхожу на свободу, Скотт беспрерывно шпионит за мной в нашем огромном доме, я должна предпринимать невероятные усилия, выискивая места для новых тайников. Рукопись так хорошо спрятана… что иногда я забываю, где именно, на каком этаже, в какой комнате, за какой частью обшивки я укрыла ее, под какой паркетной доской. Я делаю отметки, куда я положила ее, и, в свою очередь, прячу их тоже. Скотт хорошо знает, что я пишу, и он приходит в неистовство от невозможности прибрать к рукам мою тетрадь. Из нее он больше не украдет ни одной идеи, ни строчки.