Alabama Song - [23]

— Вы так странно шли, что я решил, что вы беременны и у вас отойдут воды прямо на заднем сиденье. Так вы танцовщица? В каком кабаре?

Я мечтала стать балериной.

— Но в тридцать никто не начинает танцевать, — так мне говорит Любовь.

Однако я выкладываю на стол красивую пачку зеленых банкнот.

— Мне двадцать семь, мадам. И до шестнадцати я танцевала.

Она пожимает плечами и сильнее затягивается своей розовой, с золотым кончиком, сигаретой.

— Тогда едва ли вам нужна именно я.

Я хотела бы, чтобы мне дали какое-то время. Прежде чем стать звездой, прежде чем стать балериной, разрешили побыть начинающей, маленькой девочкой в смешной пачке, маленькой и проворной крыской. Но в двадцать восемь времени больше нет. «Скверно», — твердят мне подкрашенные глаза Любови. Это меня сильно расстраивает.

— В шесть вечера мои курсы заканчиваются, будешь заниматься одна.

— Но я не хочу одна, — возражаю я. — Я хочу стать балериной вместе со всеми.

Еще сильнее посасывая свою розово-золотую сигарету, она отвечает:

— Я хочу тебя видеть завтра одну. А там посмотрим.

…Фиц жалуется. Я поздно возвращаюсь домой вечерами. Мне едва хватает сил приехать на ужин к Стайнам, Мерфи, Моллоям, Гульбенкянам, Мэлоунам — please, leave те alone[11].

— Иногда я чувствую запах пота у тебя из-под мышек, — говорит он мне.

Иногда я забываю причесаться в такси и становлюсь похожей на уличную женщину, — это тоже его слова. Мужу стыдно за меня. Это не новость, но это становится все более невыносимым.

В задней комнате кафе «Дом» есть Лулу, которая помогает мне попудрить нос. Думаю, ее кокаин не забирает меня, но я все равно нюхаю его, поскольку Лулу утверждает, если залпом залить его большим бокалом бурбона, это увеличит мои шансы сделать ее счастливой и гордой за меня. Иногда я желаю никогда не умываться, сидеть рядом с Лулу, глядя, как посетители бросают монетки на блюдце. Некоторые ходят ей за сигаретами, другие делают грязные знаки, и Лулу исчезает, чтобы поменять сложенную вчетверо купюру на маленький бумажный конверт, содержащий очередную дозу.

Мы слышим, как мужчины мочатся в писсуар, как спускают воду, однако нам не слышно, как течет из крана вода, как скользит в ладонях мыло, как отрывается бумажное полотенце. Потом мужчины выходят и гладят тебя по щеке, намазывают тебе тост, а ты целуешь их пальцы в знак благодарности. Напившись, Фрэнсис всегда забывает вымыть после туалета руки. Тогда я готова его убить.

Скотт ложится в постель и долго возится: он воняет, как креветка. Как мужики этого сами не чувствуют? Они бы тут же покраснели и легли спать подальше от кроватей, если бы только могли знать, что воняют как креветки. Или итальянский сыр. Или труп.

Но нет, они не замечают. Просто трудятся, следуя главному правилу своего времени: не замечать собственного тела, над которым сами смеются и которое сами ненавидят.

Я вхожу в спальню, где что-то сочиняет Скотт. Я жду, когда его пальцы дрогнут, когда клавиши пишущей машинки испортят лист; проходит несколько секунд, и он принимается стучать снова. Спина Скотта подрагивает.

Я спрашиваю его, чуть повысив голос:

— Почему? Почему я не узнаю себя на этих фотографиях? Почему я когда-то была белокурой улыбчивой девушкой, такой непокорной, воспитанной, мои кудряшки напоминали завитки шерсти барашка, а спустя десять лет я превратилась в эту ужасную, дородную женщину с квадратной челюстью, мужеподобным лицом и глоткой портового докера?

Скотт оборачивается ко мне и внимательно смотрит.

— Если хочешь знать мое мнение, Малыш, то ты осталась такой, как была.

Мне запрещено произносить «бюро», называя так комнату, где муж пишет. Бюро — это для клерков, машинисток, страховых агентов и богатых парней, имеющих секретаршу и кожаное кресло. Он такой же сноб, как и бедняк — стыдящийся своей бедноты.

Посетителям я говорю «его личная комната» или все-таки «рабочий кабинет», но сама себе я не лгу и говорю «комната, где воняет». Табаком, дорогим алкоголем, чей солодовый запах пропитал даже стены, и телом мужчины, более не заботящегося о себе, забывающего утром и вечером принять душ, забывающего ежедневно мыться; мужчины разрушающегося, бесформенного, изношенного, позволяющего всему идти своим чередом.

Я не сожалею о своем одиночестве: никогда, ни в номерах отелей, ни на виллах, ни в апартаментах, мы и не думали выделять под кабинет какую-нибудь комнату! О! Я испытала бы облегчение, будь у меня самой комната, где я могла бы писать. Но это не входит в планы Идеальной Пары, а уж тем более это не фигурирует в каталоге Потерянного Поколения, составленном белыми самовлюбленными мужиками.

Ох уж этот Льюис — если бы я только могла его кастрировать, я была бы донельзя счастлива! Отрезать ему яйца, которыми он гордится, словно двумя опухолями. Увы, у меня больше нет ни письменного стола, ни операционного, которые для этого необходимы. Впрочем, жестокости тоже не осталось. Плохая девочка устала. Устала. Или, скорее, выдохлась.

Возвращаясь утром из гостей, мы часто были вынуждены пересекать бедняцкий Париж, усталые кварталы с черными жирными мостовыми, на которых смешиваются отхожие воды и зола, где фасады домов изъедены лепрой, где в темных переулках и на качающихся лестницах витает запах капусты и тушеной картошки, соперничая с ароматами мочи и дерьма. Тем утром, пока мы ловили такси, чтобы покинуть «Цикаду» (нам очень наскучили тамошнее теплое шампанское и споры между презрительным Пикассо, тараторящим Кокто и юным Радиге, сидящим с отсутствующим видом, равно как и три их наряженные в перья принцессы, разыгрывающие роль муз, хотя они были обыкновенными банковскими служащими), мы брели по улицам, минуя развратных девочек-подростков. Мясники тащили на плечах белые и красные туши, навязчиво и холодно пахнущие, в бистро, где уже посыпали опилками полы, а поломойки, широкими жестами опустошив свои ведра, теперь разглядывали ноги прохожих и задницы бродячих собак. И вдруг Скотт прошептал удивительно правдивые слова: «Несчастные кварталы… Все здесь держится на несчастье». Я прижала мужа к себе, поцеловала в губы, не обращая внимания на его вонючее дыхание. Я так любила его иногда.