Акулы из стали. Последний поход - [26]

– А я вот тоже лейтенант! – радостно сообщил нам Вова, догнав.

Что вообще радостного может быть во фразе: «Я тоже лейтенант»? Прослужив уже месяц, мы с Максимом глубоко и прочно усвоили, что лейтенант на флоте – это как личинка в естественной природе: плохо и опасно, и пройти эту стадию нужно как можно быстрее.

– Да ладно? – удивился Максим, глядя на лейтенантские погоны Вовы. – А мы подумали, что подполковник.

– Нет! Пока ещё лейтенант! Вот! Меня послали вас догнать! Сказали, что вы меня отведёте на двести вторую!

Я хорошо запомнил тот день, потому что именно тогда у меня первый раз немного заболела голова от количества восклицательных знаков в одном предложении, практически лишённом смысла.

– Ну, пошли! – и Макс взял его за руку.

Я взял за вторую. Вова густо побелел, и выглядело это странно, но он всегда белел в тех ситуациях, когда обычные люди краснеют. И ещё мы выяснили потом, что Вова был абсолютно невосприимчив к юмору: вот просто если бы существовала единица измерения непонимания юмора вообще, то за её абсолют брался бы один Габриэль. Мало того, когда ему объяснили, что такое юмор и зачем он применяется в повседневной жизни, он запутался ещё больше и начал принимать за юмор то, что юмором не было, и наоборот.

– Знаем, знаем уже! Звонили из штаба! Ждём свежую кровь! – заорали из центрального голосом Ржевского, когда мы затопали по трапу в центральный.

Группа наставников сидела в полном составе.

– Так, так, так, а кто это у нас тут такой красивый?

– Я, – сказал Максим. – Очевидно же: кто тут ещё красивый?

– А вот этот юноша бледный со взором потухшим – он кто?

– Он – лейтенант, – говорю я, – и мы его привели.

– А он немой?

– Не ваш. Он в ракетчики определён: у него образование и всё такое!

– А почему вы не разговариваете, товарищ лейтенант? – не выдержал Андрей Горыныч.

– А вы ко мне не обращались, почему я должен с вами разговаривать?

Несмотря на всё своё престижное образование и родословное дерево обхватом в пять, а то и семь аршин, Вова был абсолютно, невыносимо бестактен, недружелюбен и чванлив. Но при этом выглядел и был всегда невыносимо жалким: на него нельзя было злиться или испытывать другие сильные чувства, кроме некоторой гигиенической брезгливости. Именно после знакомства с Вовой я всегда напрягаюсь, когда слышу слово «аристократ». Потому что как ни крути, а Вова был самым натуральным аристократом, но таким юродивым представителем этого класса, что днём с огнём поискать.

Андрей Горыныч встал, оправился, вытянул руки по швам и приосанился:

– Капитан третьего ранга Такойто! Прошу разрешения обратиться, товарищ лейтенант!

– Да, – побледнел Вова.

– Фамилия-то ваша как?

– Габриэль.

– Питер?

– Нет, Владимир.

– Жаль, что не Питер!

– Почему?

– Что почему?

– Что не Питер. Кто такой этот Питер?

– Ах, – выдохнул Андрей Горыныч, опустился в кресло и взялся за левую грудь, – оставьте меня! Я не в силах смотреть на такой упадок в офицере флота! Сердце. Боже, как болит сердце от того, что лейтенанты не знают, кто такой Питер Габриэль!

– Андрей, сердце не там находится, – это Павел Георгиныч.

– Брат мой единоутробный! Я знаю, где находится сердце! Но для театральных жестов оно находится именно там, где я держусь!

– Я не понимаю, – не выдержал Вова. – Скажите мне, где командир БЧ-2?

– Командир БЧ-2, юноша, у нас болен, если вы ещё не в курсе. Неизлечимо болен отвращением к службе и бывает тут только в случае чрезвычайной необходимости. Можете поискать его там, – и Андрей Горыныч махнул рукой в сторону девятнадцатого отсека. – Вдруг у него именно сегодня она и есть.

Мы с Максимом посидели минут пятнадцать в центральном, послушали истории о былых деньках и всей компанией наблюдали, как всё это время Вова бродит по крошечному отсеку, тыкаясь во все двери и малочисленные закоулки.

– Вот для чего он тычется в пост связи, а? – не выдержал Ржевский. – А ты в дизель-генераторной смотрел? – крикнул он в девятнадцатый.

– Смотрел! Там нет!

– Ну пиздец, – резюмировал Ржевский.

– Перед вами, товарищи офицеры, классический офицер штаба – вот попомните мои слова! Тупой, но гонористый и решительный! – поднял вверх палец Павел Георгиныч.

– Да ладно?

– Попомните мои слова. Не живут такие на железе. Не живут.

Но в штаб Вова попал не сразу. Сразу Вова заступил в береговой наряд дежурным по КПП на въезде в дивизию.

– Не понял? – удивился начальник штаба на разводе. – А ты тут что делаешь?

– Заступаю дежурным по КПП!

– Так, помощник, иди-ка сюда.

Начальник штаба вместе с помощником двести второй отошли в сторону и говорили тихо, но некоторые слова возмущённого помощника всё-таки долетали:

– А кого мне ставить… а хули он на флот припёрся… ну и что, что никогда… устав есть – в уставе всё написано!..

Вяло препирались минут пять. В итоге начальник штаба подошёл к Вове и, взяв его за пуговицу, сказал:

– Ну ты это. Не робей, главное дело. Пистолет у тебя есть – вот и стреляй, если что!

Мы-то тогда уже начали понимать, что Вова абсолютно невосприимчив к юмору и чрезмерно почтителен к старшему начальству. Но откуда это мог знать начальник штаба дивизии?

Я бы показал вам фотографию КПП, этого невзрачного кубика, который охранял въезд и единственный официальный проход в дивизию ядерных стратегических ракетоносцев… Но и Гугл и Яндекс дружно стесняются хранить в себе эти изображения. Этот кубик три на три метра, без отопления, воды и канализации был собран из строительного мусора в шестидесятые годы, и назвали его КПП только по одной причине: ну надо же было хоть что-то назвать контрольно-пропускным пунктом! Он сиротливо ютился у кривой дороги и перекрывал её висящей между двумя столбиками веревочкой, которую морпехи отчего-то называли гордым именем «шлагбаум». Морпехи там были контролёрами, а дежурным – какой-нибудь офицер.