Акула пера в СССР - [5]

Я решил дойти до Слободки пешком, чтобы привести мысли в порядок и осмотреться. Шел наискосок, срезая через дворы, и дивился отсутствию машин на парковках, обилию зелени и минимальному количеству мусора и рекламы. Ни тебе пластиковых бутылок у подъездов, ни налепленных на асфальт пожеванных жвачек… Шелуха от семечек да редкие бумажные обертки от конфет — вот и весь мусор.

Мимо продефилировал мужичок в растянутых на коленях трениках и майке-алкашке. В руках у него было мусорное ведро, которое он выбил в контейнер, потом подцепил двумя пальцами подстеленную на дно газетку — всю в вонючей жиже- и отправил ее следом.

— Никанорыч! Давай к нам, козла забьем! — из беседки доносилось характерное ляпание костяшек по столу — пенсионеры играли в домино.

На скамейках сидели старушки и обсуждали предстоящую олимпиаду, какую-то Люсю из пятой квартиры и новый рецепт баклажановой икры. Из подъезда выскочила женщина в цветастом халате и громко крикнула:

— Симочка сказала, в "Хозтовары" закаточные ключи привезли!

Бабоньки как-то разом подобрались и разбежались по квартирам — наверное, собираться в магазин. Я шел дальше. На горизонте замаячил городской Дом культуры, и сердце Геры (мое сердце) вдруг предательски сильно застучало. Та-а-ак! Если и есть в Дубровице театральная муза — то обитает она именно здесь. Народный театр — он один такой на этом свете, я как-то писал про них статью, так что помню, что история его корнями уходит аж в далекие шестидесятые… Впрочем, не в такие и далекие.

Я собирался обойти сию обитель муз по широкой дуге, как вдруг довольно низкий для женщины, грудной голос позвал:

— Гера! Товарищ Белозор! Вы что, так и собирались пройти мимо?

И тут тело выдало фортель: ноги сами понесли несчастного товарища Белозора в сторону обладательницы специфического тембра. Волевым усилием я остановил этот бег вприпрыжку и остановился. У Викторовича в молодости определенно был вкус, но не было чуйки на людей… La femme fatale как она есть!

Высокая, всего на полголовы ниже почти двухметрового Геры-меня, в сценическом костюме, который изображал не то волшебницу, не то принцессу, эта эффектная брюнетка с лицом, живо напомнившим какую-то из голливудских актрис последнего поколения, она стояла у заднего входа в ДК и курила, делая короткие затяжки.

Меня никогда не привлекали курящие женщины, но Геру это, видимо, не смущало. Но, как говорил один из христианских мудрецов, "Плоть слаба, дух животворит!" А духом был я, так что скрутил разбушевавшиеся гормоны и эмоции в бараний рог и глянул на нее повнимательнее. Узнавание пошло сразу на двух уровнях — моем и Герином. Память Белозора выдала — "Машенька Май, руководитель Народного театра при ГДК, ах, ох, как же она хороша, и какое я ничтожество по сравнению с ней". Ну или что-то вроде этого, слишком запутанный букет. А моя собственная память выдала трёхэтажный мат. Это была Мария Никитишна, бабушка моей одноклассницы Марины — той еще стерляди.

Эти Май, кажется, размножались почкованием, и фамилию передавали по женской линии. По крайней мере, ни у Марии Никитишны, ни у ее дочери Маргариты Ивановны, ни у незабвенной Мариночки Май мужей замечено не было. С Мариночкой у нас были отношения специфические: все старшие классы пыталась ввести меня в список своих запасных аэродромов, я же из природного упрямства ее злодейски троллил, категорически не желая быть одним из многих. Хотя девочка была исключительных природных данных, к тому же — отличница, ну и — артистичная, умела себя подать, когда хотела.

Теперь было ясно, откуда всё это. Не эхо войны — генетика!

— Гера, вы меня не слушаете? Вы ведь придете на премьеру?.. — она чуть поменяла позу.

Я думал, эти фишки появились с явлением такой казни египтской, как инстаграм, а оказалось — женщины владели этим вечность.

— А когда премьера?

— Сегодня, Гера! — в ее голосе было столько укоризны, что, будь я Герой, я бы точно приперся с огромным букетом цветов, на который, наверное, потратил бы всю оставшуюся двадцатку.

Но Герой я не был, и потому глянул ей в глаза и сказал:

— Нет, — и, развернувшись на каблуках, пошуровал по асфальтовой дорожке прочь.

Он мне еще спасибо скажет, если мне удастся свалить отсюда обратно, в своё тело и своё время.

До Слободки было около пяти километров, так что времени на подумать хватило. Я уже понял, что со мной случилось, и принял это как данность.

Я — попал. Ну так, как попадают герои книжек про попаданцев. Только — не в обожаемый мной век 19, железный, поистине суровый век, с пароходами, револьверами, сыщиками, хрустом французской булки и прогрессом, который шагает семимильными шагами, а в самый советский из всех периодов. Брежневская эпоха, она же застой. Время юности моих родителей, эдакий глаз бури между ужасами Великой Отечественной и маразмом перестройки. Черных воронков и краповых околышей уже не было, черных кожанок и бритых затылков — пока не было. Можно было выдохнуть и осмотреться. В конце концов — вдруг я тут временно? Может быть, если хорошенько напиться еще раз — то вернусь обратно? Что там у него было — коньяк? Ненавижу коньяк.