Акука - [39]

Облака решительно отделили высокое небо от хлебных полей: между облаками-стругами и землёй голубые озера-просветы, отливающие воронёной сталью. Они скоро вызолотятся, как живая предзакатная морская гладь.

Левее радуги через Лакаю переметнулась ещё одна, невысокая, пологая. Кажется, раскинь руки и обнимешь её.

Возле хутора стоят в приречье две разные радуги. Сердце веселят, глаз радуют.

Неожиданно для себя говорю внуку:

— Антон, дай посмотрю на тебя?

— На.

Сжимаю ладонями белобрысую головушку, гляжу мальчишке в глаза:

— Антон, ты какой?

— Такой, — его серые глаза умны и покойны. В них тихие звёзды.

Стоим под мокрым ещё солнцем, разглядываем радуги и друг друга.

В некоторых местностях России говорят не радуга, а рай-дуга. Правильно говорят. Сколько не любуйся, мало. Таинственная посланница небес радуга несёт на землю радость, мир и благоволение Бога. Так должно быть.

Может и нельзя ручаться за сродство слов радуга и радость, но в последний день Всемирного Потопа праотец Ной посчитал радугу радостным знамением. Ной понял: потоп не повториться. Тучи не сплошь покрывали небо, оставались просветы для солнца. Дождь не мог больше обернуться ливнем, потопом.

…После десяти вечера с Лакаи потянулся на хутор плотный туман. Недружно поднимается по луговому скату, но идёт широко, чуть грозно. Перевалил скат, вышел в огороды. Туман проглатывает небесную синь, цепляет низкие тучки, смешивается с облаками.

Внук засыпает.

Утром мальчишка бежит в люпины пить росу из звездчатых листьев-розеток. Роса хранит вчерашние радуги.

Внук нагибается к листьям, втягивает росу из розеток. Вдруг оборачивается ко мне:

— Дед, молния блеснула.

— Не может быть. Утро-то солнечное. Это тебе показалось.

— А-а, понял, — немного помедлив говорит Антон, — это я думал о чём-то и у меня думки перегорели. И получился блеск.

Мальчишка снова помедлил, втянул росу с очередного листика и сказал:

— Я другую лампу поставил и опять думаю о радуге.

В глубине дороги слышится ломкий треск.

— Баб, я не боюсь мотоцикла? — на всякий случай спрашивает Антон.

— Нет, ты же храбрый и сильный, — отвечает жена. — Пей росу да умойся ею.

Мимо стрекочет на «Яве» знакомый туманный браконьер Костя.

— Привет москвичам! — хрипит Костя, словно его мотоцикл вдруг заговорил. — Рано встаёте!

— Стараемся.

Мотоцикл сворачивает к Лакае.

— Антон, хватит! Простудишься босиком, идём домой! — зовет бабушка.

— Иду!

— Нарви росы и домой отнеси, — советую я.

— Дед, ты шутишь, да?

В город и обратно

Воскресенье. Пан Юсис запрягает, собирается в костёл. Замечательная, прямо музейная бричка Яна чутко отзывается поднятым с земли оглоблям, нетерпеливо вздрагивает, покачивается на очнувшихся рессорах. Честное слово, странно, что этому ажурному сооружению с багажником и мягкими сидениями нужна лошадиная тяга. Классическая польская бричка с бронзовой арматурой‚ только без кузова, открытая.

Бричке Яна Юсиса завидуют все окрестные хозяева. (Да и саночки-самокаты дубовые полозья у него завидные). Работники литовских музеев под открытым и закрытым небом гонялись за ней. Мечтали заполучить бричку вместе с хозяином — для демонстрации живого сельского быта. Яну делали предложения. Он не отказывался и не соглашался. Он не понимал, о чём речь. Какой музей, какая бричка без пашни, без скота?

Пан Юсис направляется к нашему дому. Я знаю зачем, однако не спешу навстречу. Надо оставить старику пространство для разговора.

— Ну что, товарышч, едем в город? — обращается ко мне Ян. — Лошадку досмотришь у костёла. Потом в магазин завернём.

Старик знает, чем купить — магазином, продуктами, они у нас всегда на исходе. А мне и без магазина интересно в десятый раз слушать старика. В дороге он разговорчив и открыт: взял в руки вожжи — заговорил, оставил — замолчал.

Ян о моём бескорыстном интересе к нему не догадывается. А догадался бы — искренне не понял, чем он может быть интересен городскому человеку да ещё из Москвы.

«Товарышч» — наиболее частое обращение Яна ко мне. Так он раньше давал понять, что с советской властью у него приличные отношения, и привык. Когда подсобишь ему в чём-нибудь, бывает, благодарно бросит «пан Владзимеж», а то и просто «Володя». А когда хочет обругать, конечно, за глаза, называет «соседом» или ещё убийственнее — «Володькой».

— Ну, едешь, пан? — повторяет старик.

— Еду, — прохладно соглашаюсь я.

Беру сумку побольше. Ставлю ногу на ступенечку-стремя музейной брички. Бричка охотно, но подчеркнуто вежливо склоняется в мою сторону. Сажусь рядом со стариком, сумку укладываю в багажник под сидение. Жены провожают нас.

Часовая в один конец поездка в город не шутка: Яну идет девяносто первый год, а в экипаже товарышч из Москвы. Когда старик едет в костёл один, его жена пани Текля, в случае беды надеется на лошадку: сама в город придёт и из города на хутор. Так бывало.

Едем. Дорога лесная, уютная и жаркая — сосны, песок, по бокам мхи и вереск.

— Знаешь, пан, как я дороги эти понимаю?

— Как, пан Юсис?

— Оставь ночью с завязанными глазами где хочешь в лесу — все равно домой приду.

Старик держит вожжи чуть принатянуто, не погоняет. Внимательно глядит по сторонам, прислушивается, принюхивается, как зверь. Всю жизнь лесником был. Соперник у него здесь один — ворон, хозяин нашего неба.