Актриса - [86]

Иногда мы просто никуда не выходили после нескольких вечеров вне дома, обедов или встреч. И это было счастье сидеть вдвоем дома и все делать вместе. У нее была такая милая улыбка и нижняя губка. Она очень любила целоваться в губы. Хотя я и не был мастак. Но объятья наши всегда были безумны.

Она долго собиралась, прежде чем сообщила родителям, что любит меня, в силу сложности отношений с ними. Потом настал мой черед мучиться, прежде чем я сумел выразить невысказываемую мысль, что я хотел бы на ней жениться. Они не были особо против, только спросили, на что я буду содержать семью. А меня в то время — любовь волновала. Хотя я знал, что сделаю все, чтобы она была счастлива.

Мы снова путешествовали: ездили в большой город в Новой Англии, потом на известный океанский мыс, проезжая заколоченные отельчики, мотели, кемпинги, — стояла поздняя осень. Мы возвращались с различными впечатлениями.

Дома мы любили друг друга долго и жарко. Я так боготворил ее тело.

Теперь мы считались официально женихом и невестой, и она, почти не скрываясь от родителей, жила у меня.

За то время я как-то совсем перестал общаться со своими друзьями. С кем-то из них ей было скучно, а с кем-то — неинтересно. По второму разу я не пробовал, я хотел, чтоб ей было весело. Мне было неважно, что они ей не нравятся, — мало кто с кем не сходится? И ради нее я спокойно жертвовал общением с ними — она заменяла весь мир для меня.

Однако ее почему-то очень волновало, что пара ее подружек не пришлись мне по душе, мы были совершенно разные, но она по какой-то причине принимала это к сердцу, обижалась и ставила во главу угла.

Вскоре мы решили, что свадьбу сыграем средней весной, и стали жить, исходя из этого события. На свадьбу нужно было много денег, и это понимал я.

Квартира моя была дорогая, и после того, как мы решили, я спросил, какой смысл платить за вторую, где она не живет. Она сказала, что так будет легче для ее родителей пока. Я пытался еще пару раз заговаривать, но она обрывала, и я отстал.

Новый год мы встречали с ее родителями и их друзьями. Было скучно, но я был рад, что рада она. Под утро мы вернулись домой. Она разделась, я целовал ее шею, как я мечтал — встретить Новый год с ней.

Первое время я ей очень часто говорил, как люблю и что в душе у меня. Потом я считал, что лучше делать, чем говорить, так как во много раз повторенное перестаешь верить. Ей, видимо, этого не хватало, и она говорила с грустью, что я не рассказываю ей про свою любовь больше.

Мы посетили Европу, были в Риме, Париже, Лондоне. Ей очень понравилось. Мне тоже, но я уже был на каком-то взводе, раздражался, дергался. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что это было начало.

Но тогда в Европе мы исходили города, площади, соборы, музеи, дворцы, галереи, чудом выкарабкались из жуткого тумана. И она была такая милая и ласковая, что мне было неудобно за свое взвинченное состояние, которое я старался подавить всячески.

Началась опять работа. Со временем в ней накоплялась усталость. Ей приходилось вставать очень рано, бегать как заведенная на работе и выполнять вдвое больше, чем положено. Большой город, в котором она жила первый раз, давил на нее по-своему, своим ритмом, цветом, угрозой, нервозностью, и подавлял все больше. Это был ее первый опыт взрослой жизни после родительского гнезда. Сначала я старался носить ее на руках и делать всё сам, но потом стал задыхаться и сдавать.

Теперь наша жизнь проистекала так. Я будил ее в шесть утра, жалея, готовил чай и отвозил на работу. После работы я забирал ее, мы приезжали домой, я подавал обед, она вяло ела и едва опускалась на диван, как засыпала. Она уставала. В десять вечера я переносил ее на кровать, и она засыпала до утра. За редким исключением. Так проходили пять дней, а в пятницу приезжал «вездеход», и ее забирали к себе родители до вечера воскресенья. В воскресенье вечером я ехал и забирал ее обратно. Я старался не мешать, понимая, что ей общение это необходимо. Когда же ей приходилось работать в выходные дни и она оставалась в городе, то уставала вдвое больше и не могла идти никуда. Опять засыпала. Просыпалась иногда на час, посвежевшая, мы целовались, потом я укладывал ее спать — завтра надо было рано вставать. Иногда посредине недели она вдруг чувствовала прилив сил и говорила «Let’s go wild!», а меня уже подавлял этот мерный ритм, я не мог ни с того, ни с сего вскочить и сделать то, что она хотела, — и я ругал себя за это. Ее вспышка угасала. Я сидел в тяжелых раздумьях и не мог переключиться моментально на другое, даже если она хотела. При этом я жил для нее и дышал только ею. Так шли недели и недели.

Как-то раз она, мило топнув ножкой, сказала, что мы стали жить скучно, замкнуто, никуда не ходим, как раньше. Все изменилось, пропал мой пыл — а я только и мечтал доставлять ей счастье. Я пытался объяснить, что она устает, не хочет выходить ни в снег, ни в дождь (она не любила мокрое), то, что я ей предлагаю, ей не совсем нравится, предложи сама, она отмахивалась рукой: если б хотели — выходили.

По дому я по-прежнему старался делать все сам и не обременять ее ничем. Иногда, по своему желанию, а не по необходимости, она что-то делала, но я почему-то чувствовал себя обязанным, неловко и что должен реагировать как-то.