Актриса - [102]

Лазоревка, должен вам сказать как родным, место уникальное (чтобы не сказать уникальнейшее) и единственное. Жара прет, что броневик на полигону. Купать хоцетця (опять-таки из анекдота) по страшной силе. Очередь опоясывает столовку (центральную, добавлю, в такой дыре, оказывается, существует еще разделение на периферию и центр), так вот очередь опоясывает это центральное произведение, э-э, то есть заведение, в три кольца. Ох, красота. Часика три оттарабанишь, в смысле выстоишь, а по тебе жара выстоит… как броневик на полигоне. Взмокнешь, сопреешь, опять замокнешь, подойдешь к еде, а… куцать совсем не хоцетця. Уже. Но больше всего в своей конопатой жизни в городе Лазоревка я любил тюхтели (это собственное, из моего словаря), а в меню значилось: тефтели мясные, и после тире, вот такого —, шла цена — 28 к. Если бы мне ежедневно приплачивали в 1000 раз больше к., чтобы я только нюхал (но упаси, Господи, ел злосчастные тефтели), я бы и то не согласился на еще один раз. От этих тюхтелей исходили все зловонные запахи, известные человечеству с древних времен (вы представляете себе, с древних!), когда еще и цивилизации в помине не было. Запахи же общественного туалета (в той же Лазоревке) показались бы вам восточными благовониями.

Жили мы в двухместной прелестной (ой… что означает тяжкий вздох) палатке. Натянули мы ее в небольшом (большом НЕ — отрицательная частица) углублении меж двух прелестных деревьев. Понятие о палатках мы имели настолько относительное и, как окажется потом, настолько безобидное, что мне просто стыдно за эту жалкую ничтожную взрослую личность — моего брата Борю.

В эту ночь мне снилось, что я плыву по морю, хорошо так плыву, я как раз подумал: «Научился наконец». Но одного я не мог никак понять: почему мне сверху капает что-то в рот, когда я плыву кролем (хорошим таким кролем) лицом к волне. Приплываю, то есть просыпаюсь… и что вы думаете, я правда плыву: воды в палатке по щиколотку, но не маленького, а очень высокого человека (баскетболиста, наверное). И мало того, что мы, то есть эта бездарная, неличностная личность брат Боря поставил палатку в яму, так он и верх у палатки даже не подумал натянуть. Но опыт есть знание, а знание есть сила. И с новыми силами, с закапанным ртом, как лев, я решительно бросился на своего брата Борю. Брат Боря спал сном праведника. Нет, не потому, что он в самом деле был таким, и не потому, что его не доставал дождь, а просто яма, мало того, что это была яма, так она еще была и двухъярусной, и, как вы смышлено догадались, на данном этапе в нижнем ярусе спал я, ваш непокорный слуга.

Чтобы поднять моего брата, и не просто брата, а Борю, для этого мало дождя: для этого нужны танки, броневики, авиация, тяжелая артиллерия, табуны беспрерывно ржущих лошадей и орды быков, вкупе с носорогами, мчащихся все время и безостановочно, — вот это все объединить в скромный ансамбль, тогда будет в самый раз для побудки моего Бори Морфея.

Но я не был ни носорогом, ни броневиком, и уж, как ни странно, быком тем более, однако мой зудливый голос, на который у него была повышенно-чувствительная реакция, делал невообразимое или, точнее сказать, невоображаемое.

«Бо-ря-я, вставай, ну, Бо-рик, вставай же, — канючил я зудливо. — Я ку-ушатьхочу, моя мама не пришла — молочка не принесла, стань моей мамочкой, Борик!» Такое повторялось каждое утро. Зато что он творил потом, такое, вправду, редко повторяется когда. Сначала он дико сучил правой рукой по воздуху и норовил не куда-нибудь, а именно в мою конопатенькую пресимпатичную мордашку. После чего он осволочело дрыгал ногами, вертелся с боку на бок, кому-то страстно поддавал во сне (кому бы это?) коленом, и, когда я снова зудил «Боря, мамочкой стань», он дико скрежещал небольными зубами и возоплял:

— Идиот дегенеративный, идиотиковатый дегенерат (взаимно)! Какой еще мамочкой я должен стать?!

После чего он приподнимался на локтях и как ни в чем не бывало спрашивал: «Санчик, а который у нас сейчас час?» «У нас» — как вам это нравится?! У-y! И после того, как лакейский Санчик (оно кормило) услужливо (оно могло и не покормить) тянулся доложить своему несравненному и верховному божеству (от него зависело, когда тронемся в долгий и изнурительный путь к еде), само божество мерзко отдергивало руку и дико верещало: «Ну, что ты хапаешься своими осклизлыми псевдоподиями!»

Наконец, когда до него окончательно дошло, что в нашей маленькой, но миленькой палатке не только формальный, но и натуральный потоп, мы улеглись с ним в два этажа на его верхнем незатопленном ярусе, причем я, как вы смышлено догадались, оказался на нижнем этаже его верхнего яруса, и Боря-потолок придавил меня, заснув. Прямо-таки приспал.

Но скоро наступил финиш, правильнее сказать, предел наших желаний и жеваний. В головокружительном забеге по общепитовским столовкам г. Лазоревки наши скудоумные финансы, не обремененные большими мозгами, как дешевки растратили себя, и вот печальный результат: живот настойчиво лип к спине, спина не менее настойчиво, если не более, льнула к животу.

Но я человек более предприимчивый, нежели мой брат Боря, и если он мог, как медведь, заглушать свой голод в спячке, то я мотался по всему кемпингу (о, забыл сказать, что проклятое место, где мы жили, называлось кемпингом, и не просто, а еще и авто). Я по-шустренькому в радиусе 10 кв. км., что в переводе означает сад санатория «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», раскопал плодоносящие деревья и соединился с ними как пролетарий, набив полную пазуху зеленеющими (так нежно-нежно) плодами, и с победой к Борьке вернулся. Оно, божество, спало. Оно не могло ничего, и потому оно спало (вот г…о). Я высыпал драгоценные плоды на солнце, сел по-турецки, как старый еврей, у нашей чокнутой палатки и стал ждать у плода приплода (ха-ха-ха!)