Актриса - [46]

Я проводила его взглядом. Повернулась и пошла своим путем, но в голове звенело эхо, словно кто-то прокричал оскорбление, а я слишком поздно поняла, что оно предназначалось мне. Одета я была несуразно, и внезапно ощутила себя чудовищно жирной. Я поплелась к «Дьюку», но там никого не было, кроме какой-то тетки с черной повязкой на глазу; затем в «О’Дайерс», где тоже оказалось пусто. Следующие несколько недель я провела в странном, полном оглушительных звуков мире – мире женщины, которая ждет звонка мужчины.

Под Новый год мать снова уехала на работу в Америку. Я просматривала письма, накопившиеся на тумбочке в прихожей, и обнаружила конверт, адресованный мне. От Шея Винсента – письмо по всем правилам, как в былые времена, на плотной голубой бумаге, аккуратным мелким почерком, который мне был незнаком. Он писал, что хранит воспоминания о нашей встрече и будет всегда относиться ко мне с глубочайшим уважением, но считает, что не может любить меня так, как я того заслуживаю. Я пришла к нему в «однушку», но он меня не пустил; вместо этого пригласил в кофейню, где возил руками по липкой клеенке, с трудом выжав признание: «У меня это тоже был первый раз». Потом он сказал, что страшно расстроен, заглядывал мне в глаза и то и дело сжимал мои ладони в своих. И сказал, что не любит меня.

– Все в порядке, – уверила его я. Но я лукавила. Случилось непоправимое. И заниматься тем, чем мы занимались, мы больше не могли.

В те дни мы все существовали в каком-то полубезумии. Мужчины выходили из себя, женщины чуть что ударялись в слезы. Стоило напиться, и кто-нибудь обязательно принимался биться головой о стену или распахивал настежь окно и орал в ночную темноту. Или я все придумываю? Наш дом располагался неподалеку от канала, где часто прогуливались парочки, и зимними вечерами, насколько я помню, всегда слышались женские рыдания и мужской голос с нажимом увещевал: «Ну хватит, ну хватит уже».

Зимой случилось Кровавое воскресенье. В конце января в Северной Ирландии британские солдаты расстреляли участников марша за гражданские права; в Дублине перед британским посольством собралась толпа протестующих. До нас медленно доходили новости сначала о десяти, затем о тринадцати погибших, убитых пулями в грудь или в спину; одного застрелили с поднятыми руками. Во вторник к толпе перед посольством присоединились все студенты нашего колледжа. Мы скандировали: «Бритты, убирайтесь вон!» Лозунг казался справедливым, но на следующий день я никуда не пошла, потому что с наступлением темноты вместо камней начали летать бутылки с зажигательной смесью, а я боюсь огня.

В среду протесты усилились. В них приняли участие многие из моих знакомых студентов – многие, но не все, поскольку дело явно принимало серьезный оборот. Ночь, когда мы сожгли британское посольство, я провела в комнате Китти. Пожар пылал в двух шагах от Дартмут-сквер, и слышались крики толпы, как на матче по регби. Разве что песни звучали другие, да игра затянулась на всю ночь.

Я включила маленький телевизор в гостиной, а Китти встала рядом, забыв отложить тряпку, которой стирала пыль. В новостях рассказывали о вчерашних событиях. Два парня – до этого я их не видела – на ступенях посольства сжигали британский флаг; сквозь толпу пронесли картонный гроб с цифрой «13» сбоку. Про гроб я помнила и пыталась разглядеть знакомые лица, в том числе свое. Я хотела сказать Китти, что тоже там, вернее, была там, что парень с громкоговорителем учится в Тринити-колледже, а не в Дублинском университетском колледже, то есть он вроде как «турист» – или, может, про него говорили, что он маоист? Во всяком случае, как сказали бы наши ребята, вряд ли он был «надежным». Китти новости не слушала, но нутром чуяла, что что-то происходит. В комнату проникал слабый запах жженой бумаги.

Пока я смотрела репортаж, меня охватило странное чувство, что события, которые я вижу на экране, разворачиваются прямо сейчас, а я одновременно нахожусь в телевизоре и сижу на диване.

Потом я выключила ящик. Китти спустилась вниз, на свой вечерний обход. Я прошла через неосвещенный дом к двери, втянула носом воздух, вернулась и поднялась наверх; в заднем окне было видно огненное зарево. Я убедилась, что все двери заперты, а телефон работает. Мать была в Штатах – то ли ждала работу, то ли только что закончила работу. Немного позже она вернется, неистовая, стосковавшаяся по маршам и перестрелкам, как по ребенку, которого бросила, покинув страну. Но пока пузатый бакелитовый телефон гламурного кремового цвета в прихожей молчал, как и его бежевый пластиковый собрат на стене кухни.

Китти, которой нравилось ощущать себя страдалицей, проворчала: «Если повезет, самого кошмара я уже не увижу», – и, скрипя половицами, отправилась к себе: ее ждали кровать и еще двадцать раздраженных лет доброго здоровья, а я осталась сидеть, сначала в кухонном тепле, а потом в своей постели наверху, размышляя, что же с нами теперь будет.

Примерно в то же время мне приснилось, что ты подарил мне рыбу. Радужную форель, сказал ты, а может, радужного лосося. Тяжелая, изворотливая и переливчатая, точь-в-точь как на ирландском флорине – монете, которая как раз только что вышла из употребления. Я запомнила тот сон из-за этой рыбы-монеты (мы никогда так и не разбогатели). А еще потому, что после этого ты больше никогда мне не снился, даже когда лежал у меня под боком. И я помню эту увесистую красавицу-рыбу – таким неожиданным оказался этот сон.