Актриса - [47]

На следующий день я отправилась взглянуть на разрушения. В сожженном посольстве было пусто и сыро, от крыши осталось лишь несколько обугленных балок, торчавших на фоне дождливого неба. Некоторые прохожие тоже останавливались посмотреть, а потом шли дальше. После уничтожения здания поменялись и настроения. Разговоры в колледже крутились вокруг запретных тем или вокруг политики. Особенно бушевали парни, но быстро замолкали. Как будто что-то чуяли. Как будто принимали какие-то решения, но не желали этим делиться.

Странности происходят, когда меняется мир, а для нас он поменялся в ту ночь, когда мы сожгли британское посольство. Наутро мы проснулись и продолжили жить.

В эти изменявшиеся в масштабе всей страны настроения, словно пташка в окно, впорхнула моя мать.

Еще не кончился март, а она уже вернулась. Однажды днем, когда я пришла домой, она спала наверху. Посреди ночи я услышала, как она разговаривает по телефону на кухне. Я спустилась к ней в халате, и она меня обняла:

– Как ты, детка? Как поживаешь?

Она еще плохо соображала после смены часовых поясов. На столе образовался завал из книг и газет. Валялась и пара обтрепавшихся по краям коричневых конвертов со сценариями.

– Я так за тебя волновалась, – сообщила она.

– Со мной все было в порядке.

– Как тут все это проходило?

Но ничего «этого» больше не было. Никаких новых маршей, и уж точно никаких самодельных бомб, только слухи. Поговаривали, кое-какие ребята носят в своих брезентовых сумках черные береты. Брендан Максорли из Уайкинстауна обзавелся балаклавой, как у членов ИРА; вытащил ее в баре «Тонерс» и натянул на голову, тут же превратившись в какое-то древнее чудовище. Он оглядел остальных и засмеялся; в криво вырезанной дырке для рта блеснули зубы.

Бармен выскочил из-за кранов с пивом так быстро, словно перемахнул через стойку. Сдернул с Брендана балаклаву и вытолкал его взашей; балаклава полетела за ним вслед. Назад бармен вернулся, кипя от злости, готовый к драке; мы видели, как дрожали у него прижатые к бедрам пальцы.

К моменту приезда матери настоящие парни в балаклавах взорвали пару бомб: одну в Англии, другую в Белфасте. «Айриш таймс» напечатала фотографию: на тротуаре, раскинув руки, истекает кровью мужчина в деловом костюме и при галстуке. Ничем не примечательный, скучный человек, из тех, что стоят перед вами в очереди в банке, умирал на земле, и уже не от моей бомбы. В «Тонерсе», правда, кое-кто высказался одобрительно, но так, как выражают удовлетворение результатом футбольного матча, даже если сами в жизни не били по мячу.

– Тут все было нормально, – сказала я матери. – Как у тебя?

В Нью-Йорке она жила в маленькой гостиничной комнате-коробке, работала над мини-сериалом от канала NBC, который не пошел дальше пилотной серии (вроде бы он назывался «Бесконечный день в Килфинуле»). Вся затея была обречена с первого дня, но мать оказалась к этому не готова и чувствовала себя раздавленной. Она не могла заставить себя смотреть новости из Ирландии, а потом новостей не стало. Она на неделю отправилась в Амагансетт и остановилась в доме Боба и Лоры, где жила в полнейшем одиночестве. Там было прекрасно. Ей хотелось завести собаку и смотреть, как она носится вдоль пляжа, только хвост мелькает в траве, покрывающей дюны. Или сидеть в маленьком кафе, где по-прежнему подают раки и устрицы. Но сердцем она была далеко.

– Только посмотрите на нее!

Она обняла меня за талию, стройностью которой очень гордилась, и ласково прикоснулась ладонью к моей щеке. Прижалась, обняла меня и сделала глубокий вдох, втягивая аромат моих волос.

Потом отстранилась и озадаченно подняла брови.

– Что такое? – спросила я.

– Пустяки.

– Что? – переспросила я с досадой, ожидая, что сейчас начнутся намеки на мою чертову личную жизнь.

– Просто ты так повзрослела…

– Тебя же долго не было, – сказала я.

Не без обиды. Всего три телефонных звонка сквозь треск на линии. В те времена они стоили безумных денег, но ее останавливала не дороговизна. Ей не нравилось разговаривать со мной по телефону; она говорила, что чувствует себя какой-то бестелесной. Как будто уже умерла.

(А может, она ничего такого не говорила, и я все придумала. Если верить рассказам взрослых, это я в детстве топала ногами и отказывалась разговаривать с матерью по телефону.)

Как бы то ни было, мы простили друг друга и под руку пошли к лестнице, обе в атласных халатах, она – в лиловом, я – в зеленовато-голубом. Она тяжело поднималась по ступенькам, цепляясь за перила со словами: «Прости, что я не приехала еще на прошлой неделе. Надо было остаться на парад». На день святого Патрика она стояла на платформе, движущейся по Пятой авеню, и изображала, что играет на огромной золотой арфе; потом был прием в ирландском посольстве, где разговоры велись вполголоса, а многие вовсе пресекались – это привело ее в ярость.

Она направилась в спальню. Я помогла ей убрать с кровати записные книжки и бумаги, отставила в сторону новую американскую электрическую пишущую машинку – еще неизвестно, будет ли работать от сети в Ирландии, – и аптечку, полную сильнодействующих американских препаратов: обезболивающих с огромным списком компонентов, антибиотиков, кремов с кортизоном и тех самых ужасных «резинок», которые теперь я разглядывала с гораздо большим интересом. Она не ошибалась – я кое с кем встречалась и каждую субботу не ночевала дома.