Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского - [49]
В статье о «Господах Головлевых» близко знавший Смоктуновского критик и заведующий литературной частью МХАТа Анатолий Смелянский напишет об Иудушке: «Будучи много лет свидетелем и «объектом» речевой манеры Смоктуновского, мoгy предположить, что в Головлеве, как, вероятно, во всяком великом и бесстрашном актерском создании он прояснял и свою собственную природу». Анализ записей актерских тетрадок это предположение подтверждает: близость с образом, возникшая буквально с самого начала репетиций, позволяла артисту гораздо шире, чем в остальных случаях, «делиться» со своим персонажем собственным душевным запасом. Так, выписывая реакцию Иудушки на поведение сына:
«Он даже погибнуть не может достойно, душевная гниль…».
Смоктуновский приводит пример из опыта личных фобий: «Козинцев: Мелкость и лживость».
Получивший отказ сын переходит к болезненной теме сыноубийства: «То Бог взял, а вы сами у себя отнимаете. Володя». На ответ Иудушки: «Ну, ты, кажется, пошлости начинаешь говорить» — комментарий:
«Прав-прав. Хорошенького понемножку».
На предложение: «А теперь пойдем и будем чай пить. Посидим да поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье, и с Богом» — пометка:
«Раз и навсегда».
На прямые обвинения сына реакция:
«Да, да, я прав, когда дело доходит до безысходности, начинают клеветать.
Значит, если бы я дал денег, ты бы думал так, но не говорил бы. А вот теперь говоришь.
Тяжело — очень тяжело».
На крик «Убийца!» заметка:
«Вот и сподобился от любимого сына».
И стратегия, как себя держать при этом нападении:
«Сдержанно: надо дать ему сгореть, вводя в плотные слои атмосферы».
Пример сдержанности приводится неожиданный:
«Нас и не так еще называли — в зарубежной прессе знаете, что писали…
Такое!!!»
В конце концов потерпеть надо недолго:
«Ты сегодня, милый мой, уезжаешь».
И даже на брошенное уже не в спину, а в лицо «Иудушка»
«— Вытерпим и это. Ни в коем случае не защищается».
Кульминационный разговор с сыном расписан по репликам: «Я в церковь пойду, попрошу панихиду по убиенном рабе Божием Владимире отслужить.
— По самоубийце то есть…
— Нет, по убиенном. «Шантаж. Ага, понятно, это совсем не сложно
понять.
— Кто ж его убил? Смотрите-ка, он сильный, и это надо пресечь
в зародыше.
— Вы! Ну, я с тобой сейчас расправлюсь.
— Я?! Ну, я сейчас тебе сделаю бяку.
— Вы! Вы! Вы!» Страшная внутренняя человеческая мимикрия.
Правота. Правота».
Романный Иудушка говорит с сыном «дрожа от волнения», «не может в себя прийти от изумления».
Артист выписывает на полях абсолютно иной вариант поведения:
«Избиение младенца.
Доказывать не свою правоту, а его вину».
И туг же впервые написано, как создать ощущение появления тени убитого сына, убитого брата:
«Оценки, оценки. Взгляд в партнера — это, может быть, и будет фантом».
С ним сражаются, он входит в бойцовский раж:
«Вижу, что все против меня, и от этого еще больше распаляется».
Обвиняя меня в самоубийстве сына, вы забываете главное:
«Они все сами не понимают, что человек сам несет за себя ответственность — сам.
Я на чужую волю не посягаю — это безнравственно».
И неожиданная аналогия борьбы и победы:
«Наилучший способ победить идейного, научного противника — пережить его».
Переживший своих врагов, Иудушка расправляется с противником легко, многословно, не смущаясь:
«Негде вставить иголку в его логику».
Но тут в минуту его безусловной победы и рыданий полностью потерявшего над собой контроль Петеньки вдруг очнется от старческой летаргии до того безмолвная свидетельница маменька Арина Петровна, и из ее груди вырвется вопль: «Прро-кли-ннаааю!»
Но как романный Иудушка «вынес материнское проклятие довольно спокойно», так и артист оставил сцену без комментариев. Отметив только редкое для себя техническое задание:
«После маменькиного «прокли-наюю» взять дыхание на огромный кусок».
Сцену с племянницей Аннинькой, приехавшей после смерти Арины Петровны, Смоктуновский открывает привычным ключом поединка:
«Ну, ты что же ревизовать меня приехала… Давай повоюем».
Но тут вмешивается еще один, ранее отсутствующий компонент: его по-мужски тянет к Анниньке. И это вожделение выражается в грубых, резких формах — насилия, а не нежности. Но тем не менее это беспокоящая тяга порождает какие-то непривычные оттенки настроения — ощущение близости к другому человеку, связи с ним:
«Соединены общей потерей близких людей».
Он уже зависим от ее мнения, от ее взгляда, от ее оценки:
«Евпраксия (и это она осудит)».
И тем больнее, что и она ведет себя, как враг, как чужая. На реплику Анниньки: «Дядя, отчего вы в гусары не пошли?» — пометка:
«Издеваетесь? Давай посмотрим: кто кого???»
Впервые за долгое время он видит рядом с собой человека, от него независимого, в нем не нуждающегося. И это возбуждает интерес, притягивает к ней, но рождает и злобу:
«Уж очень независима, очень.
От азарта ее подчинить, радость.
Если бы она вела себя по-другому, то, может быть, азарта бы не было бы».
Сексуальная тяга носит еще и завоевательный характер. Овладеть — значит, подчинить себе, своей воле:
«Не только постель, не только секс, но сломать…».
И ее сопротивление только разжигает эту жажду. На вопрос Анниньки: «Как же вам, дядя, жить не страшно?» — Смоктуновский выписывает внутренний, непроизнесенный ответ:
В работе исследуются теоретические и практические аспекты русской идеи и американской мечты как двух разновидностей социального идеала и социальной мифологии. Книга может быть интересна философам, экономистам, политологам и «тренерам успеха». Кроме того, она может вызвать определенный резонанс среди широкого круга российских читателей, которые в тяжелой борьбе за существование не потеряли способности размышлять о смысле большой Истории.
Дворец рассматривается как топос культурного пространства, место локализации политической власти и в этом качестве – как художественная репрезентация сущности политического в культуре. Предложена историческая типология дворцов, в основу которой положен тип легитимации власти, составляющий область непосредственного смыслового контекста художественных форм. Это первый опыт исследования феномена дворца в его историко-культурной целостности. Книга адресована в первую очередь специалистам – культурологам, искусствоведам, историкам архитектуры, студентам художественных вузов, музейным работникам, поскольку предполагает, что читатель знаком с проблемой исторической типологии культуры, с основными этапами истории архитектуры, основными стилистическими характеристиками памятников, с формами научной рефлексии по их поводу.
В работе финской исследовательницы Кирсти Эконен рассматривается творчество пяти авторов-женщин символистского периода русской литературы: Зинаиды Гиппиус, Людмилы Вилькиной, Поликсены Соловьевой, Нины Петровской, Лидии Зиновьевой-Аннибал. В центре внимания — осмысление ими роли и места женщины-автора в символистской эстетике, различные пути преодоления господствующего маскулинного эстетического дискурса и способы конструирования собственного авторства.
Д.и.н. Владимир Рафаилович Кабо — этнограф и историк первобытного общества, первобытной культуры и религии, специалист по истории и культуре аборигенов Австралии.
Источник: "Памятники средневековой латинской литературы X–XII веков", издательство "Наука", Москва, 1972.