Актерская книга - [136]

Расположившись в номере и переодевшись, я попросил ее отвезти меня пообедать. В столовой — принцип самообслуживания. Продается коньяк, шампанское, вино, пиво, кстати весьма вкусное, но кормят очень плохо, как, впрочем, и в московских заведениях такого типа. Поев, мы направились обратно в гостиницу. На столовой, вечером исполняющей обязанности ресторана, висела моя рекламная афиша, напечатанная в Южно-Сахалинске: «Заслуженный артист РСФСР, лауреат Государственной премии СССР, Михаил Казаков, участник фильмов…» И мой портрет в образе злобного капитана Зуриты из «Амфибии». Да, подумал я, ни Пушкина, ни Пастернака мне здесь читать не удастся. Полагаю, что даже Чехов здесь «не проханже». Лица моих будущих зрителей, попадавшихся на пути, меня в этом убеждали. На душе опять заскребло. «Устали вы, Михаил Михайлович. Так как? Работать будете?» — как бы почувствовав мое настроение, сказала Светлана. «Будем», — ответил я.

Первое мое выступление было в два часа дня в школе-интернате. За нами в гостиницу на своей машине в шашечку заехал Виктор Алексеевич, и мы отправились. Ехали недолго по пыльной дороге, окруженной не менее пыльным придорожным кустарником. «Дороги здесь красивые, если бы не пыль», — заметила Светлана. Стали разыскивать клуб. Шофер свернул с основной дороги, и, рискуя засесть в грязи, мы поехали по направлению к клубу. «Что-то я его не вижу, — сказал Виктор Алексеевич, — не сгорел ли он?» «Как сгорел?» — не понял я. «Вполне возможно, это у нас бывает», — вполне спокойно ответил Виктор Алексеевич. «Да нет же, Виктор Алексеевич, мы не туда едем», — смущенно взглянув на меня, сказала Светлана. «Как не туда? Раньше он тут был». Мы подъехали к погорелому месту, где всюду валялись груды хлама, черные бачки и кучи консервных банок. «Вот видите, или он сам сгорел, или его разобрали и сожгли», — констатировал наш рулевой. «И все-таки надо ехать по направлению к самому интернату, они мне объяснили, что теперь клуб там».

Мы подъехали к двум деревянным зданиям. Одно из них было школой, другое — недавно выстроенным клубом мест на двести. У клуба уже ждали ребятишки. Я вышел из машины и сказал: «Здравствуйте, ребята!» «Здравствуйте», — хором ответили они. Рассматривают. Когда я вижу на себе эти любопытные, в упор, глаза, каждый раз на ум приходит строчка Некрасова:

Все серые, карие, серые глазки…

А вона на шапке, глядит-ка, часы!

«Дядя, а вы вправду артист?» — «Да». — «А где вы снимались?» — «Ну подождите, вот буду выступать и все расскажу!» — «Дядя, а вы — «амфибия»?»

Я спрятался за кулисы, чтобы не начинать работу раньше времени, — но не тут-то было, проникли и сюда. «Дядя, я вас узнал, вы похожи!» — «Дядя, а ведь вас ножом убили, а почему вы живой?» На помощь пришла Светлана Леонидовна, я наконец остался один, в ожидании встречи с моим первым сахалинским зрителем…

Наступил день четвертый. Он для меня ознаменовался поездкой в село Палево, о котором Антон Павлович Чехов писал: «Я долго стоял и смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за 10 тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом конце света, где не помнят дни недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно все равно, среда сегодня или четверг».

Палево сейчас — грязная деревня, не имеющая даже сельского клуба. Что изменилось с 1890 года? Ну конечно же, нет каторжан и нет многого из того, о чем писал Антон Павлович. А что же есть? Несколько десятков деревянных грязных домов, один продмаг. Я зашел в него. Прилавок буквой «п», за левой полочкой одежда, ткани, обувь, за верхней перекладиной — радиоприемники, флаконы одеколона и прочие товары. За полочкой справа — колбаса, масло, консервы, коньяк, шампанское, фруктовое вино. На маленьком здании сельсовета плакат: «Механизаторы! Уборка урожая зависит от вас!» Кругом обычный сахалинский пейзаж — сопки, пыльная дорога, пыльные деревья, дует ветер, холодно.

Мы поехали в Палево выступать в полевом стане для шефов. Шефы — это люди, съехавшиеся сюда из разных мест Сахалина для уборки картофеля. План, план, план, тут и строители, и нефтяники, и студенты техникумов, в основном люди молодые. Когда я спросил одного из них: «Ну а что если вы откажетесь?» — «Нельзя!» — «Но ведь вы нефтяник, у вас своя профессия! Ну что вам будет, если вы откажетесь?» «Это равносильно прогулу с вытекающими отсюда последствиями», — пояснил он.

Когда мы подъехали к полевому стану, машину окружила молодежь. Одна девушка, по профессии нефтяник, уроженка Львова, оказалась заядлой театралкой. Она расспрашивала о «Современнике», о Ефремове, о Театре на Малой Бронной. Это был первый человек на Сахалине, осведомленный о Москве, и то потому только, что лишь полгода, как с материка. За отсутствием клуба выступать мне пришлось в помещении, где жили шефы.

Поначалу предполагалось, что я буду выступать прямо на улице, для этой цели между двух столбов натянули подобие экрана и наспех сколотили скамейки. Я же должен был стоять в кузове специально подогнанного грузовика с опущенными бортами — этакая своеобразная эстрада. К счастью, проекционная камера была узкопленочной, мои ролики не подошли, иначе — не миновать бы мне воспаления легких. Меня препроводили в их временное, на три месяца, жилье. Жилье представляло из себя длинный барак, по двум сторонам которого в два этажа стоят нары. Выступая, я стоял на имитированном возвышении. Зрители же мои разместились кто на полу, а большая часть даже на нарах. Обстановка экзотическая, даже по сахалинским понятиям, компенсировалась тем вниманием и реакцией, с которыми они воспринимали мое выступление. Это было первое выступление, доставившее мне удовлетворение. Провожали дружно, снова окружили машину, просили приезжать. В такие минуты усталость, раздражение как рукой снимает, но ведь процент таких аудиторий на Сахалине очень невелик. Уже на следующий день я стоял в селе Горки, опять перед толпой крестьян с детьми на руках, и мучительно подбирал слова.