Аксолотль - [12]

Но вернёмся к Старику. Его визиты – часть жизни Моего двуногого. Думаю, они не могут друг без друга. Двуногим свойственно накапливать эмоции, которые затем начинают давить на их разум, требуя выхода. Старик служит Моему двуногому для разрядки. Скорее всего, и Мой двуногий нужен Старику для тех же целей.

Вначале они пьют чай, перебрасываясь отдельными фразами. Это разминка, именуемая словом „пикировка“. Затем Старик произносит монолог. Его монологи всегда разные – о роли интеллигенции, о войнах, о нацизме, об искусстве, о развитии общества, но какой бы темы Старик не касался, каждый раз он приводит Моего двуногого в ярость.

Когда Старик заканчивает свой экзерсис, он принимается победно приглаживает чёрные жесткие кудри и промакивать выступивший на лбу пот зелёным носовым платком. Глаза его сверкают, губы шевелятся, словно он ещё раз, уже беззвучно, проговаривает всё то, что только что сказал.

И тут на него обрушивается Мой двуногий. Потрясая костлявыми руками, усеянными коричневыми пятнами, вперив в Старика яростный взгляд, способный, кажется, прожечь в нем дыру, он начинает кричать о дидактизме и скоропалительности, о самоуверенности, граничащей с безответственностью, о поверхностности и бритве какого-то Оккама.

Старик довольно потирает пухлые ручки. Старик улыбается. Старик изредка прерывает Моего двуногого, бросая фразы, как поленья в огонь: „Косность – это всегда дорога в тупик!“, или „Рефлексия – удел банального ума!“, или „Критика со стороны консерваторов – лучший показатель ценности новой идеи!“, или „Nec plus ultra – дальше некуда, Саша, ты сам загнал себя в ловушку!“, и так далее…

Заканчиваются споры двуногих всегда одинаково: Мой двуногий упирает дрожащий перст в портрет улыбчивого загорелого бородача, висящий на стене, и произносит: „Человека можно уничтожить, но победить его нельзя!“

Этот бородач для Моего двуногого – что-то вроде святыни. Истина в самой последней инстанции. Гуру. Устос. Махатма. Мой двуногий не знает, что в жизни бородач улыбался вовсе не так часто, как кажется. Он много кричал, ругался, хмурился, а однажды взял и выстрелил в себя из ружья.

Лишить себя жизни – тоже сумасшествие, но бородач не смотрел мне в глаза. Его разум помутило несовершенство. Несовершенство мира вокруг и внутри…

После того, как Мой двуногий разит Старика своей любимой фразой, тот обычно поднимает вверх маленькие ладони: „Сдаюсь, сдаюсь! То, что меня не убивает – делает сильнее!“

Двуногие вновь садятся пить чай, но делаются вялыми, апатичными, и вскоре Старик уходит – чтобы спустя время прийти вновь.

Бывает, что к Моему двуногому приходит много двуногих. Самцы и самки, давно уже пережившие свой детородный возраст, они сидят за круглым столом, разговаривают, а потом Мой двуногий берёт гитару и все хором поют: „Возьмемся за руки, друзья…“, и „Облака плывут в Абакан…“, и „Нет дороге окончанья, есть зато её итог…“

После таких посиделок Мой двуногий грустит. Он не спит всю ночь, ворочается, встаёт, ходит по тёмной комнате. Однажды я видел, как он плачет. Мой двуногий стоял у окна, стонал и всё повторял: „Зачем?! Зачем мы были? Для чего?!“, и еще: „Разве мы хотели такого? Это не мы! Не мы!!!“»

* * *

Мендин очнулся на жёсткой кушетке. Рядом – стойка с капельницей. Белый потолок, белые стены, белые занавески на окнах. Пищит аппаратура, позвякивают инструменты. Негромкие голоса витают в вышине, и Мендин с трудом разбирает слова…

– А крепкий старикан… О, гляди, в себя пришёл!

– Да нет, он от наркоза ещё полдня будет отходить, сейчас опять отъедет. Забавно, что с ним станется, когда он узнает, сколько должен за операцию…

– Не, там всё нормально, Михалыч через коммерческий отдел пробил – у него квартира путёвая, продаст и расплатится…

– А ты видала, какое родимое пятно у него на спине? Как звезда прям!

– Ну, бывает… Ему с таким пятном в армию было хорошо идти.

– Почему?

– А труп опознать можно, даже если террористы голову отрежут! Ха-ха-ха!

«Голову отрежут… голову отрежут…», – зазвенело в ушах Александра Ивановича. Белый потолок закачался, и он снова полетел куда-то – во тьму, во мрак…

* * *

Из дневника профессора Мендина:

«Наша страна – аксолотль. Навечно застыв в фазе личинки, она непостижимым, неподдающимся разумному объяснению образом научилась длить эту стадию вечно, порождая всякий раз нового аксолотля, ещё болеё ужасного и безобразного, нежели прежний. Только разорвав этот порочный круг, только отбросив неотению, мы сможем вырваться, пробиться наверх – к свету, к свету…

Я уже не в силах сопротивляться. Аксолотль пришёл за мной, и его розовые лапки сжались на моей шее, а перед глазами на мгновение застыла вечно улыбающаяся пасть. Вот она распахнулась, и я бросился в спасительное забвение, чтобы навеки погрузиться в тихую, спокойную, бесконечную жизнь за прозрачной гранью стекла…»

* * *

– Кирилыч, а плиту кухонную тоже выносить, а? – проорал из окна грузчик, обращаясь к бригадиру, руководившему погрузкой мебели в фургон.

– Ясен хрен! Тебе же сказали – всё, подчистую! – раздражённо ответил снизу Кирилыч, – И давайте живее, второй час уже возимся!